Джеймс Роллинс - Кровавое евангелие

Элисабета встала и взяла его руку в свои.

— Как всегда, такая холодная.

Тепло ее руки подействовало на него, как взрыв. Он должен был уйти, но вместо этого встал и положил свою вторую руку поверх ее рук, забирая ее тепло в свое холодное тело. Только это. Просто одно мгновение контакта. О большем он не просил.

Биение ее сердца прошло по ее рукам в его руки, затем поднялось выше, туда, где когда-то билось его сердце. Теперь его кровь струилась по жилам, подчиняясь ритмам ее сердца. Багровые пятна появились по краям его поля зрения.

Ее веки сомкнулись, она потянулась лицом к нему.

Он взял ее пылающие щеки в свои мраморно белые руки. До этого он никогда не прикасался к женщине и не испытывал ничего подобного. Он ласкал руками ее лицо, ее гладкое белое горло.

От прикосновения его ладоней ее сердце забилось сильнее. Страх? Или ею движет что-то другое?

Слезы потекли по ее щекам.

— Рун, — прошептала она. — Я так долго ждала тебя.

Кончиком пальца он провел по ее мягким, неправдоподобно алым губам. Она вздрогнула от этого прикосновения.

Как ему хотелось прижать свои губы к ее губам, почувствовать тепло ее рта. Ощутить ее тело. Но это было запрещено. Он ведь был священником. Непорочным и незапятнанным. Он должен был прекратить это немедленно. Он вырвал у нее свою руку и поднес ее к кресту, висевшему у него поверх сутаны.

Она перевела взгляд на крест, и с ее губ сорвался стон разочарования.

Рун замер, ища в себе силы для того, чтобы совладать с исходившим от нее теплом, с запахом талого снега от ее волос, с пульсом ее сердца, который чувствовался на ее губах, с соленым запахом ее слез. Такого испуга он не испытывал никогда, ни в свой смертной, ни в бессмертной жизни.

Склонившись к нему, она поцеловала его; прикосновение ее губ было легким, как касание бабочки.

И Рун пропал.

Она почувствовала вкус горести, крови и страсти. Он больше не был падре или монстром. Он был просто мужчиной. Мужчиной, каким никогда не бывал прежде.

Откинув назад голову, он посмотрел в ее скрытые тенью глаза, темные от страсти. Она стянула с себя шапочку, и ее черные волосы, оказавшись на свободе, рассыпались по плечам.

— Да, Рун, — прошептала она. — Да.

Он целовал тыльную сторону ее запястья, чувствуя своими губами ее участившееся сердцебиение. Распустив тесемку на рукаве, он целовал изгиб ее локтя, ощущая языком нежную мягкость ее кожи.

Она, запутав пальцы в его волосах, притянула его ближе к себе. Он ощутил толчки ее крови на голой шее. Она замерла в его объятиях, а он, обнимая ее, прижимал ее тело теснее к себе. Ее рот снова нашел его рот. Ни Бога, ни обета не существовало. Ему хотелось одного: чувствовать своим телом прикосновение ее кожи. Его пальцы перебирали кружева ее одежд. Она, оттолкнув его, расстегнула и развязала все сама, при этом ее рот был прижат к его рту.

Ее тяжелое платье свалилось с нее на каменный пол; она, переступив через него, подошла к камину. Оранжевое пламя освещало ее всю, проникая через тонкое льняное полотно сорочки. Он освободил ее столь долго желанное ему тело, разорвав сорочку вдоль напополам.

Она, нагая, замерла в его руках. Ее кожа была мягкой и теплой. Ее сердце бешено билось под его ладонями.

Ее пальцы заметались по нескончаемому ряду пуговиц, на которые была застегнута его сутана. Их было тридцать три, и они символизировали тридцать три года земной жизни Христа. Сутана свалилась на пол рядом с ее платьем. Его серебряный крест нестерпимо жег грудь, но он не обращал на это внимания.

Подхватив Элисабету на руки, Рун прижал ее к себе. Она вскрикнула, когда крест коснулся ее голой груди. Он схватил его и, рванув, оборвал цепочку. Крест, зазвенев по камням, упокоился рядом с одеждой. Рун должен был встревожиться, он должен был собрать свои атрибуты святости, надеть на свое тело и превратить их в стену, разделяющую его и Элисабету.

Но он выбрал ее.

Ее губы снова прильнули к его губам, и ее рот раскрылся навстречу его рту. Ничто больше не разделяло их. Они стали двумя телами, страстно желавшими слиться друг с другом.

Элисабета назвала его по имени.

Рун ответил ей тем же.

Он пригнул ее к нагретому камином полу. Она выгнулась под ним; ее длинное гладкое горло потянулось к его рту.

Рун не помнил себя, опьянев от ее запаха, ее тепла, ее сердца. Ни один человек не испытал того, что чувствовал тогда он; ни один сангвинист не смог бы устоять. Никогда он не чувствовал себя таким удовлетворенным, таким сильным. Испытанное им блаженство и было той самой причиной, по которой люди отказываются от сана. Эти узы были более глубокими, чем его чувства к Богу.

Он слился с ней. Он никогда не хотел разлучаться с ней вновь.

Красный цвет поглотил его. Затем он поглотил ее. Он бился в бурлящем красном море.

Когда красное марево рассеялось, обе их души были изломаны.

27 октября, 08 часов 02 минуты

по центральноевропейскому времени

Хармсфельд, Германия

Надия, опустившись на колени в нескольких футах от Эрин, шептала что-то в ухо плачущему Руну. Невзирая на то, что происходило с ними, когда они пили освященное вино, эта процедура была для Руна более неприятной по сравнению даже с шестью пулями, пробившими его грудь. У Надии душа болела за Руна, томившегося в таком капкане всю свою вечную земную жизнь, после которой его ожидал невообразимый ад за грех, в который его вверг напавший на него дикий стригой.

Эрин подошла к поломанным дверям церкви и выглянула на еще пустынную в это раннее утро улицу. Джордан, последовавший за ней, остановился рядом. Как ему удается оставаться таким теплым? Она продрогла до костей. Сперва они бултыхались в озере, вода которого скорее представляла собой тающий снег, а теперь не нашли ничего лучшего, чем укрыться в неотапливаемой церкви.

Лишь Рун затих, она услышала, как Надия, вздохнув, тоже приложилась к освященному вину, но, в отличие от Руна, она не плакала от этого.

В церкви наступило долгое молчание.

— Он проснулся, — наконец объявила Надия, снова обретя свое обычное спокойное и даже несколько безразличное состояние. — Если повезет, он еще до наступления ночи будет готов к тому, чтобы пуститься в путь. Но в течение последующих нескольких дней он все еще будет чувствовать слабость. Кровь Христа не исцеляет так быстро, как может исцелить людская кровь.

— А почему тебе пить это вино не так трудно, как Руну? — Эрин смотрела на падре, накрытого алтарной скатертью, лежащего на боку и отвернувшегося от них.