Джанрико Карофильо - Прошлое — чужая земля

Я коснулся указательным пальцем левой карты. Он предложил мне открыть ее. Я перевернул карту и увидел десятку треф.

Как он это сделал? Он раскладывал их так медленно, что я не мог ошибиться.

— Еще раз, — попросил я.

Он взял даму и одну десятку правой рукой, придерживая первую большим и указательным пальцами, а вторую — указательным и средним. Другую десятку он держал большим и средним пальцами левой руки.

— Дама выигрывает, десятка проигрывает. Понятно?

Я не ответил и уставился ему на руки, чтобы не пропустить ни одного движения. Он снова медленно разложил карты и попросил найти даму. Я опять указал на левую карту. Перевернув ее, снова обнаружил десятку.

Он повторил фокус еще шесть или семь раз, и мне ни разу не удалось попасть в точку. Несколько раз я пытался просто угадать нужную карту, лишь бы не поддаваться обману завораживающих и неуловимых движений его рук.

Тому, кто сам не испытал, трудно объяснить, какое разочарование испытываешь, проигрывая в такую простую с виду игру. Карт всего три. Дама находится среди них, все разворачивается у тебя на глазах, в нескольких сантиметрах. И все равно у тебя нет ни малейшей надежды на выигрыш.

— Шансы играющего против нас в этой игре стремятся к нулю. Освоение такой манипуляции — хорошее начало. Ты сразу поймешь все фундаментальные принципы.

Он объяснил мне механизм, затем несколько раз медленно показал его в действии. Чтобы я понял технику. Даже после этого, хотя я точно знал, где на самом деле лежит дама, мне хотелось показать на неправильную карту.

Потом он отдал три карты мне и предложил попробовать самому.

Я попробовал. А потом пробовал еще много раз. Он поправлял меня, объяснял, как нужно держать карты, как раскладывать их, куда смотреть (не на даму), и все остальное.

Он оказался хорошим учителем, а я — способным учеником.

Когда мы закончили — прошло около трех часов с тех пор, как мы вошли в его комнату, — у меня болели руки, но я уже мог довольно сносно справляться с этим трюком.

Это пьянило меня. Мне не терпелось похвастаться перед кем-нибудь, например перед родителями, когда они вернутся домой. Франческо прочел мою мысль.

— Ни к чему говорить, что трюки никому нельзя показывать, пока ты не овладел ими в совершенстве. Если тебе не удался простой фокус — это обидно, но ничего страшного в этом нет. Но быть пойманным за карточным столом гораздо опаснее.

В подтверждение своих слов он махнул рукой, словно показывая, что это совершенно очевидно.

Действительно, к чему болтать.

Кити видел этот сон еще ребенком. Он возвращал его к неопределенной, а возможно, и никогда не существовавшей точке в прошлом. Места неведомые, но внушающие доверие, с виду гостеприимные. Тепло, ожидание, порядок, желания, возбуждение, освещенные комнаты, играющие дети, далекие, но знакомые голоса, ясность, запахи еды и чистоты.

Ностальгия: немного грустно, но скорее приятно.

Это был повторяющийся сон. В нем ничего не происходило, не встречались знакомые персонажи или известные места. И все же, как ни странно, ему казалось, что в том сне он как дома.

Пробуждение после этого сна всегда было ужасным.

Таким же, как в то утро, когда умерла его мать.

Ему еще не исполнилось девяти лет, когда, проснувшись, он обнаружил полный дом людей. Матери не было. Жена одного из офицеров его отца-генерала привела его к себе домой.

— А мама где?

Она ответила не сразу. Сначала долго смотрела на него, одновременно грустно и растерянно. Затем эта полная женщина с добрым и расстроенным лицом произнесла: «Милый, твоей маме плохо. Она в больнице».

— Почему? Что случилось? — Ребенок почувствовал слезы, которые подступили вместе с незнакомым ему раньше отчаянием.

— Твоя мама попала в аварию. Ей… очень плохо. — Не зная, что еще сказать, она обняла его. Она была мягкой, и от нее пахло, как от той женщины, которая прислуживала им. Этот запах маленький Джорджо никогда не забудет.

Его мать не попадала ни в какую аварию.

Накануне вечером отец ушел, что случалось довольно часто. Официальные ужины, работа и так далее. Мать почти никогда не сопровождала его. Ровно в половине десятого она, как всегда, уложила ребенка в постель, по своему обыкновению поцеловав в лоб.

Потом пошла в самую дальнюю комнату их огромного дома — генералу полагалась очень большая квартира — и закрылась в ванной для прислуги, прихватив с собой подушку и небольшой пистолет двадцать второго калибра, который отец подарил ей несколько лет назад.

Никто не услышал звука выстрела, приглушенного подушкой и растворившегося в темных коридорах их слишком большого и мрачного дома.

В тот вечер его матери исполнилось тридцать лет.

Она навсегда осталась тридцатилетней.

Лейтенант Джорджо Кити боялся, что тоже сойдет с ума. Как его мать. Много лет спустя отец сказал ему, что она страдала нервным расстройством. Он произнес эти слова без сострадания, без сожаления — без всяких эмоций, холодно и отстраненно.

Под нервным расстройством подразумевалось сумасшествие.

А он походил на мать, без сомнения. То же лицо, тот же цвет волос. В его чертах прослеживалось что-то слегка женственное, как в ее — что-то отдаленно мужественное. Об этом можно было судить по нескольким выцветшим фотографиям. И все более смутным воспоминаниям.

Он боялся сойти с ума.

Иногда он не сомневался, что сойдет с ума. Как и мать. Что, подобно ей, потеряет контроль над своими мыслями и действиями. Иногда эта мысль — о безумии как о неизбежности — становилась навязчивой и невыносимой.

В такие минуты он принимался рисовать.

Рисованием и игрой на фортепиано его мать заполняла свои длинные и пустые дни в тех затерянных между казармами домах: слишком чистых, с натертыми до блеска, пахнущими воском полами, и тишиной, не прерывавшейся ни шумом, ни голосами.

В тех безжалостных домах.

И в этом Джорджо походил на мать: с детства умел копировать сложнейшие рисунки, изобретать фантастичных, но при этом невероятно реалистичных животных. Полукошку-полуголубя, полусобаку-полуласточку, полудракона-получеловека. Больше всего ему нравилось рисовать лица. Он любил набрасывать портреты по памяти. Он видел лицо, запоминал его, а потом — несколько часов или дней спустя — воспроизводил на бумаге. Эта привычка сохранилась у него, и когда он вырос. Он рисовал людей по памяти, но это были не совсем те лица, которые он видел, на них как бы отпечатывались его переживания и страхи.

Лица. Безумные лица. Несчастные лица. Холодные, далекие и неприятные лица, как у его отца. Жестокие лица.

Грустные, скорбные, смотрящие вдаль лица.

Работа в архиве ни к чему не привела. Они вычислили около тридцати человек, обвиненных в похожих преступлениях. Несколько настоящих насильников, несколько парковых вуайеристов и слишком навязчивых ухажеров. Они проверили их всех, одного за другим.