Алекс Адамс - Еще жива

Где пряничный домик Лизы? Если я его найду, я найду и ее.

Следующие несколько капель размазаны. Пытаюсь сообразить, что это может значить, но мой ум одновременно затуманен сонливостью и остр от страха. Он перескакивает с одного вывода к другому, отбрасывает одни гипотезы, тут же замещая их новыми, ничего общего не имеющими с реальностью, а полностью навеянными конспирологическими теориями.

Теперь я бегу по следу «крошек». Мне нужно выяснить, куда они ведут. Я должна найти ее, поскольку не думаю, что Лиза одна. Она не может быть одна, без кого-то, кто завлек и повел ее.

Снова и снова я мысленно хлещу себя бичом. Это полностью моя вина. Я заснула, зная, что не имела права позволить себе этого. Я знала, что она нездорова, что ее сознание замутнено.

Это моя вина, поскольку я оставила девочку, хотя несу за нее ответственность.

Кровь, кровь, еще больше крови. Всю дорогу по улице, мимо оставленных отдыхающими кафе, мимо покинутых покупателями магазинов. Окна и двери некоторых из них разбиты, но большинство не тронуто, как будто человечество внезапно встало и ушло из жизни.

Окружающий вид меняется. Среди магазинов начинают появляться площадки со старыми и новыми транспортными средствами, выставленными на продажу. Большая часть их отсутствует, остальные представляют из себя металлолом. Кто-то хотел взять машину и уехать отсюда к черту, но не преуспел в этом. Скелет повис на рулевом колесе. Его или ее рука зажата в смертельном капкане поднятым оконным стеклом на водительском месте. Водитель тоже здесь, но его труп сохранил на себе больше плоти. У второго скелет дочиста ободран хищными птицами и плотоядными насекомыми. Водитель — кусок мяса, одетый в гниющие отрепья.

Сейчас мне нет до них дела.

След Лизы ведет меня к бежевому зданию, низкому и широкому, с окнами, сделанными из стеклоблоков. На двери вывеска, написанная на совершенно непонятном мне греческом языке, а также часами работы с 9:00 до 17:00. Какие дни рабочие, я понять не могу, да это и не имеет никакого значения. Я даже не знаю, какой сегодня день недели и какое число. С того дня, как мы покинули Бриндизи, я потеряла им счет. Та дата имела значение, но она уже в прошлом.

Запах ударяет мне в нос в тот самый момент, когда я упираюсь плечом в дверь. Затем дверь издает звук «пух», словно пожилой состоятельный джентльмен, затянувшись сигарой в казино, держит, держит, а потом выпускает дым в лицо своей спутницы. Той, которую он купил за слишком большую сумму, но, тем не менее, не ценит. Открыв дверь, я получаю вдох затхлого воздуха. Сосна, никогда не знавшая леса, или шишка в смеси с аммиачной вонью кошачьей мочи. Это почти полностью, хотя и не совсем, забивает медный запах свежей крови.

Сердце бешено колотится в груди. «Уноси отсюда ноги», — отстукивает оно азбукой Морзе. Но все происходит как во сне, который всем иногда снится, когда на тебя надвигается нечто невероятно ужасное, но ты не можешь сдвинуться с места.

Тук, тук.

Стулья. Литые пластмассовые стулья наподобие тех, что бывают в казенных учреждениях. Они расставлены буквой «П» вокруг стола. Лицевой пластик отслоился по краям, обнажая дешевую доску внутри. Здесь же находится конторка с панелями из матового стекла. На стене выделяется пустое место, где раньше был телевизор.

Я едва не смеюсь: когда случается катастрофа, люди первым делом бросаются за электроникой. «Бери, Джон, — говорят, наверное, они друг другу. — Теперь и у нас это будет». И все бы ничего, только Джон теперь лежит в канаве ничком и гниет. Ему не нужны ни телевизор, ни тостеры, которые могут жарить яйца и бекон одновременно с хлебом. Смерть — отличный демотиватор.

Тук, тук.

Ноги отказываются слушаться. Они бездельничают, не обращая внимания на строгие команды, исходящие из моего мозга.

Тук, тук.

Это место… Да, я знаю его. Не хочу этого признавать, но я его знаю. Существует только один тип помещений, запах в которых одинаков по всему миру. Как будто чистящее средство для них поставляют с единого централизованного склада. Я его знаю. Я с ним тоже работала. Этот запах так же знаком мне, как и печенье, еще теплое, посыпанное шоколадной крошкой, или солнечная кожа Ника, запах которой я вбирала в себя так глубоко, как только могла.

Это клиника. Медицинское учреждение определенного рода. Отделка помещения совершенно безлика. Картины на стенах представлены репродукциями стандартных пейзажей: поросшие цветами лужайки, пасущаяся корова. Со стены безмолвно взирает Дева Мария, качающая младенца на колене.

Здесь тоже кровь Лизы, размазанная по полу. Одноцветная радуга, растянувшаяся через холл.

Сосна и кровь. Медь и осень.

Тук, тук.

Мои ноги двигаются так, будто для них это непривычное дело. Суставы скрежещут и скрипят под кожей. А затем я слышу звук. Но он исходит не из меня. Он доносится с другого края радуги Лизы, который прячется за углом в конце холла. Это звук гремящих в мойке ножей из нержавеющей стали.

Тук, тук.

Кто-то думал, что это оригинально — выложить полосу желтой плитки вдоль коридора. Львы, и тигры, и медведи — о Боже! Я следую за ними, потому что именно это делают заблудившиеся девочки, которые хотят повстречать волшебника и поскорее попасть домой.

Дальше по коридору. Поворот направо. Иду по желтым плиткам, оранжевым, где натекла кровь Лизы. А вот и дверь, не закрытая до конца, так что узкая щель дает возможность заглянуть в нее. Толкаю ее коленом, и она распахивается.

Тук, тук, бух!

Лиза здесь. То есть я думаю, что это она. Тут столько крови, что я с трудом могу понять, где что. Она на столе для обследования пациентов, ноги зафиксированы в петлях, руки свисают по бокам. Ее голова наклонена ко мне, но она не знает, что я пришла. Лиза уже ничего не узнает, кроме, пожалуй, хозяина подземного царства, или Господа Бога, или какого-то иного божества, которому она молилась и который существует.

Между ее ног швейцарец, тоже залитый кровью. Его одежда промокла, светлые волосы измазаны, все ярко-красное. Меня поражает это странное обстоятельство, поскольку Лиза мертва, но при этом ее кровь выглядит так, как должна бы выглядеть в живом теле.

Швейцарец оборачивается ко мне, в руках он держит ее внутренности. На что похожа матка, я имею представление только лишь по схематическому рисунку из учебника анатомии, но думаю, что именно ее он швыряет в металлический таз.

Он разворачивается, его голубые глаза сверкают непреклонностью и безумием на запятнанном красным лице.

— Он должен быть здесь, — бормочет он. — Должен быть.

— Что ты сделал с ней?

Мое горло парализовано, губы скованы бессильной вялостью. Удивительно, что словам все же удается покидать их и складываться в осмысленную последовательность.