Алекс Адамс - Еще жива

— Да-да, именно. Мир катится к черту, а люди крадут телевизоры с большими экранами, как будто это может спасти их.

Мир сломался, все, из чего он состоял, рассыпалось на куски. Психотерапия уже ничего не изменит. Мне не хочется сидеть и говорить о том, какие чувства возникают у меня в связи с потерей всех, кого я знала. Мне не хочется, чтобы моя душа была разодрана на мелкие фрагменты и чтобы потом я просеивала их в поисках той отправной точки, когда начала лишаться тех, кого любила. Мне не хочется лежать на этом диване в ожидании конца света. А он, конец света, приближается. Президент об этом знает, женщина, сидящая рядом со мной, тоже знает, и я знаю. Конец света наступает. Не знаю, Армагеддон ли это, поскольку явно не хватает религиозно настроенных людей, потрясающих кулаками и вопящих: «Мы были правы! Мы предупреждали вас!» Нет выдвинувшегося лидера, который бы собрал всех нас в кучу и проставил на лбы штрихкоды. Если зверь и есть, то это мы. Мои познания в области религии оставляют желать лучшего, но я уверена, возможность того, что человек сам себе Антихрист, не учли.

Из моих легких энергично струится воздух.

— Я не собираюсь встречаться с вашим психотерапевтом.

— Я могу вас заставить.

Никакой уверенности в ее голосе при этом нет, одна лишь глубочайшая усталость.

— Попробуйте, — говорю я, — но вы и так переутомлены. Я не собираюсь поддаваться. Если вы попытаетесь заставить меня, я буду просто сидеть тут и молчать.

Я глубоко вдыхаю, стараясь не думать о потере всех близких.

— В любом случае это чушь собачья, а не предлог, чтобы сюда прийти.

— Вы правы, отчасти чушь собачья. Правда заключается в том, что мы могли бы получить дополнительные руки и мозги, не пораженные инфекцией. У вас есть и то, и другое.

Эта мысль мне нравится. Я хочу быть чем-то бо́льшим, чем диванная принадлежность. И я ей об этом говорю.

— Я могу достать медикаменты, — добавляю я после паузы.

— Законным путем?

— Более или менее.

— Это опасно?

— Возможно, — отвечаю я. — Но разве теперь это имеет какое-то значение? Я не могу больше здесь сидеть и ничего не делать.

Она качает головой.

— Вы чертовски упрямы. Нику это понравится.

У меня замирает сердце.

— Нику?

— Нашему психотерапевту. Он хороший парень. Очаровательный. Заставляет пожалеть о том, что мне это неинтересно.

Сердце снова начинает биться.

— Мой лучший друг Джеймс тоже был геем. Я дико по нему скучаю.

Она натянуто улыбается.

— Нет, я не гомосексуальна. Мой муж стал одной из первых жертв этой чертовой войны. А ради чего? Все равно мы все умрем. Но это была его работа. Я считаю, что он погиб зря. Сейчас он мог бы быть со мной.

Я тянусь к ней через диван, беру ее за руку. И мы так и сидим, молча наблюдая, как сотрудник службы охраны пытается оттеснить президента от толпы на безопасное расстояние. Но они уже не думают о нем. Президент — всего лишь символ чего-то, более не существующего. Да, у нас больше нет чувства собственного достоинства.

«Поуп Фармацевтикалз» — стерильная могила. Звук моих шагов в вестибюле поднимается к высокому потолку, откуда, отразившись, возвращается эхом.

Фараон приветствует меня. «Поуп Фармацевтикалз» считает вас частью своей семьи . Черт меня дергает показать ему средний палец, когда я прохожу мимо, одновременно подтягивая повыше рюкзак, болтающийся за спиной. Я пришла сюда со списком, который начинается с Джорджа П. Поупа.

Поднимаюсь в лифте на верхний этаж. Когда двери расходятся в стороны, я оказываюсь в башне из слоновой кости, лицом к лицу с самым благоразумным сумасшедшим, с которым мне приходилось когда-либо встречаться. Он сидит за своим огромным мраморным столом, положив ладони на раскрытую учетную книгу. Слева от него — подставка черного дерева с торчащей авторучкой, справа — мобильный телефон, такой же бессильный, как и мужчины, для которых «Поуп Фармацевтикалз» выпускает лекарства, это оружие современного разбойника на новом Диком Западе.

— У нас проблемы, — говорит Джордж П. Поуп.

У него такой вид, как будто он хочет поведать о них мне, поэтому я жду.

— Мы подобны мышам. Все мы, люди. Включая и вас. Что вы думаете об этом? Почему вы до сих пор живы?

— Отвечать?

Он кивает, важно и снисходительно. Великий и ужасный Джордж П. Поуп желает услышать мое мнение. Я с трудом сдерживаюсь.

— Я знаю, что должна быть благодарна, но когда все вокруг тебя или мертвы, или умирают, трудно искать утешения в том, что ты еще жив.

— Мне плевать на ваши личные переживания. Я хочу узнать ваши соображения. Это значит, что я хочу, чтобы вы рассказали, в чем, по вашему мнению, ваша особенность? Чем вы отличаетесь от других?

— Я не знаю, — честно отвечаю я. — Я даже не принимаю мультивитамины.

— Мы могли бы разрезать вас и выяснить это. Вы принадлежите компании. И мы теперь живем в новом мире, старые законы больше не действуют. Вы — собственность «Поуп Фармацевтикалз». Вы — моя собственность.

Его пальцы медленно барабанят по учетной книге.

— Я хочу вам кое-что показать.

Он поднимается из-за стола. В его походке какое-то странное покачивание, как у женщины, пытающейся идти на слишком высоких каблуках.

— Идите за мной, — произносит он командным тоном.

В кабинке лифта П. Поуп дрожащими пальцами тыкает в кнопки.

— Что с вашей семьей?

— Они все умерли. То есть я так думаю.

— Вы не знаете наверняка?

И вдруг происходит что-то невероятно странное: я стою здесь и рассказываю о том дне, когда мы узнали, что Марк умер, о происшествии дома у родителей, о том, что с тех пор я о них ничего не знаю. Я говорю, говорю и не могу остановиться. А он стоит и слушает. Никаких учтивых кивков и подтверждающих звуков, принятых при вежливом общении, он не производит.

Закончив, я делаю глубокий вдох. Лифт останавливается, и двери открываются, должно быть, на подземном этаже. Здесь нет никакого другого источника света, кроме длинных люминесцентных ламп. Белое сияние, жесткое и безжизненное.

Поуп проталкивается вперед меня.

— Мне нет дела до вашей семьи. Я не просил рассказывать мне о ней.

— А до кого вам есть дело?

Он оборачивается, окатывает меня ледяным взглядом.

— До моей компании. Ее управления. Акционеров. Все остальные не имеют значения.

— А как насчет вашей собственной семьи, вашей жены?

— У меня нет семьи. У меня больше нет жены. У меня есть — были — нанятые работники. Доверять можно только тому, чей кусок хлеба в твоих руках. Вас когда-нибудь трахали в задницу?

— Не ваше дело.

— Это именно то, что делают родственники. И друзья. Но нанятые работники думают о том, что они будут есть в следующий раз, о своих доходах, о своей профессиональной репутации, поэтому свой член они держат в штанах.