Александр Егоров - Пентхаус

— Потому что у него руки коротки?

— Не кощунствуйте, — грустно говорит Василий. — Вы подавлены, я знаю. Вам кажется, что все вас покинули и жить более незачем. Но это всего лишь один из путей. Он закрыт, но остаются другие.

Мне остается только усмехнуться.

— Какой вы позитивный священник, — говорю я. — Я еще в тот раз хотел спросить: вы не служили у баптистов?

Василий качает головой отрицательно. Смотрит на меня искоса:

— Что касается удивительных совпадений. Сегодня утром я отпевал знакомого вам Георгия Константиновича. Его похоронили здесь же. Только на VIP-участке.

Я словно врезаюсь в стеклянную дверь. Даже протягиваю вперед руки.

— Вот сволочь, — говорю я, забывшись.

Теперь-то я вспоминаю: там, у ворот, в толпе промелькнули знакомые лица. Один из скорбящих был похож на Вовчика, охранника. Я и раньше-то не любил приглядываться к встречным, а сегодня мне было так хреново, что я даже не поднял глаз. По той же причине, вероятно, я и сам остался неузнанным.

— Таня из-за него погибла, — продолжаю я. — Хорошо, что ваш VIP-участок далеко отсюда.

— Вы так его ненавидите?

— Он ублюдок и убийца. Он и меня убить хотел. Он будет гореть в аду.

Похоже, Василий смущен.

— Мне неприятно это слышать, — говорит он наконец. — Мы многим ему обязаны.

— Ах, так? — Тут я начинаю нервно смеяться. — Позвольте-ка, я сам догадаюсь. Наверно, он ваш приход спонсировал? Свечки ставил? Молился на ночь? Ну и чего же после этого стоит вся ваша религия?

Повернувшись, я продолжаю путь. Молодой отец Василий прибавляет шагу и снова идет вровень. Его ряса развевается по ветру. Со стороны эта сцена похожа на картину Репина.

— Да, он был щедрым, — на ходу говорит Василий. — Но мне казалось, в последние месяцы он искренне обратился к вере.

— К вере? Он?! Да у него руки в крови по локоть. Я знаешь, о чем жалею? Что я его раньше не убил. Я же мог. А подвернулась какая-то дурочка на «Мерседесе». И ее он, сука, тоже утащил за собой. И Таньку. И вообще… надо было его еще раньше прибить. Прямо в кресле. Снять предохранитель и придушить его к чертям! — Тут я останавливаюсь снова и хватаю Василия за воротник. — Только не пой мне своих песен о том, что раз я не могу вернуть кому-то жизнь, не мне и отбирать, ты, долбаный Гэндальф!

— Перестань, Артем, — просит он.

И правда, мы почти пришли. Милиционеры и немногие Танькины друзья толпятся у ямы. Гроб уже выгрузили, ждут только священника. Я смотрю на них и краснею. Хорошо, что они далеко и ничего не слышали.

— Это моя вина, — устало говорит Василий. — Я не смог убедить тебя остановиться. Тогда, в первый раз. А теперь всё зашло слишком далеко.

Вороны кружат в небе. Их целые тучи, от них темнеет в глазах.

Служба длилась недолго; может, и к лучшему. На отца Василия я старался не смотреть. Довольно скоро, прочитав неизвестную мне молитву, длинный лакированный гробик опустили в яму.

Кто-то первым бросил на крышку горсть мокрого песка, и этот холодный стук заставил меня очнуться. Я тоже кинул горсть земли. Танькин портрет в черной рамке лежал, утопая в цветах.

Я думал о Таньке. Она была моим единственным другом, думал я. Это гораздо важнее, чем любовь. Теперь я знал это совершенно точно. Любовь сожрет тебя и сама сгорит, и на ее месте в твоей душе останется дырка с обгорелыми краями. А друг не требует от тебя медленной смерти. Ты ему нужен таким, как есть.

Всё в божьих руках, сказали мне совсем недавно. Ну что же, Бог выпустил наши судьбы из своих рук, и я никогда не прощу ему этого.

Кто-то из стоявших вокруг вздохнул удивленно, и я понял, что разговариваю вслух. Я закрыл глаза руками и побрел куда-то. Меня остановили, налили что-то в пластиковый стаканчик. Я глотнул. Дрожащими пальцами вытащил из пачки сигарету.

— Слушай, Пандорин, — сказал мне парень в серой форме. — Перестань себя мучить. Жизнь — она как часы, понял? Завести недолго, но и разбить легко.

Я даже не удивился. Это был тот самый сержант, что выпустил меня когда-то из милицейского обезьянника на свободу, в прохладную московскую ночь.

Люди потихоньку расходились. Сидя на лавке, я закусывал водку серыми милицейскими бутербродами. Я глядел на свежий холмик с желтым деревянным крестом. Фотография была прикреплена к кресту и аккуратно завернута в офисный прозрачный файлик — от дождя. На девятый день, должно быть, здесь появится красивый крест с красивым овальным портретом. А еще позже о Таньке все забудут.

Я слышу чьи-то шаги, но не поднимаю головы. Отец Василий молча присаживается рядом. Наливает себе. Он добрый, этот поп. Мы могли бы стать друзьями. Или я уже говорил об этом?

Вокруг тихо; вороны утихомирились, лишь откуда-то из-за дальних деревьев доносится мерный стук железнодорожных колес. Тепловоз густо гудит, и у меня отчего-то начинает ныть давно вырванный зуб.

— Ты сказал — Бог тебя оставил? — спрашивает Василий. — И ты никогда не простишь ему этого?

— А пусть он вернет все как было. Он же всемогущий.

— Нам не пристало испытывать Господа, — говорит Василий строго. — Учти: грех гордыни — самый страшный.

— А меня сколько можно испытывать? Я-то чем виноват?

Василий вздыхает.

— Я читал о чем-то подобном, — говорит он. — Возможно, твой дар — это не награда и не наказание… это просто уязвимость в системе. Тебе кажется, ты видишь людей насквозь, а на самом деле это они живут в твоем сознании. Помнишь, я рассказывал тебе про бесов? Так вот это они и есть. Они вселяются и пожирают тебя изнутри. А ты все слабеешь. Настанет день, когда ты не сможешь с ними бороться.

Я опускаю голову. Он сидит рядом — прямой, плотный, с темными волосами, собранными в пучок.

— Как все-таки странно, — произносит вдруг Василий. — Тебе не нужен твой дар. А я бы принял его, пожалуй. Я бы справился. Я бы воспользовался им лучше. Может быть, мне удалось бы сделать этот мир более совершенным… ну или хотя бы не таким кошмарно жестоким. Я смог бы исцелять людей. На мои проповеди выстраивались бы очереди… толпы поклонниц в белых платочках, как у отца Иоанна Кронштадтского… скажешь, суетные мысли? Скажешь, я недостойный служитель Господа?

Я пожимаю плечами.

— Может, и так, — соглашается Василий. — Но все это лишено смысла, потому что у меня нет твоего дара. И я гоню прочь эти желания, потому что они греховны. Я только боюсь за тебя, потому что твои испытания еще не закончились.

— Ты о чем?

— Помнишь, я говорил тебе об удивительных совпадениях? Да. Наверно, я должен был сказать тебе раньше. Георгий Константинович оставил духовное завещание. Это, чтоб ты знал, официальный документ. Вчера его вскрыли в присутствии нотариуса. В нем ты упомянут в качестве наследника. Доля в предприятиях и пентхаус в Крылатском. Ты уже миллионер, Артём.