Джесси Келлерман - Беда

Основное здание больницы представляло собой такой же контраст: старая башня-развалюха с видом на север, на стройки, и сверкающая новизной пристройка, проект награжденного премией Притцкера архитектора, который добивался — и добился — соблюдения всех правил фэн-шуя. Центральный атрий со стеклянным потолком и стеклянными стенами обеспечивал естественным освещением все палаты, холл превратился в гигантскую оранжерею. Рубашки прилипали к спинам, зато шли в рост экзотические растения.

Отделение психиатрии располагалось на двух неофэньшуенных, без естественного освещения и растительности, этажах в старой части здания. В «Большом Грине», как называли местные это отделение, стены были веселенького желтого цвета. «Грином» отделение прозвали не в честь Дартмуртского парка или Фенвея и не ради множества поедавшихся там консервированных овощей, а благодаря здоровенной вывеске, сообщавшей, что эта часть больницы была основана на щедрые пожертвования фонда Джеймса Би Грина. Другие доски прославляли спонсоров медсестринского поста, дневного стационара, комнаты отдыха и Ларсоновского центра электроконвульсивной терапии. Центральный коридор-лабиринт был построен на деньги Фредерика и Бетти Холл. Холл-холл — но так его почему-то никто не называл.

По сравнению с хирургией, тут, конечно, лафа: приходишь в восемь, уходишь в пять, а то и раньше, если дел особых нет. Утреннее собрание — уютная беседа за столом без пациентов, а там и ланч, часа на полтора. После ланча — обход, распределение лекарств, можно побеседовать с пациентами, подбодрить, тут рабочий день и закончился. В паузы ординаторы отправлялись побегать трусцой на северной окраине Центрального парка, возвращались потные, розовощекие.

Трое студентов (считая Джону), соцработник и двое ординаторов составляли команду доктора Хьюго Ролштейна, длинноволосого и мечтательного реликта эпохи Фрейда. Доктор Ролштейн плевать хотел на современную моду тщательно отмерять лекарство и не тратил время на общение с пациентами, полагаясь на данные из вторых рук: по ним он составлял причудливые этиологические анализы с упором на собственную патентованную психометрию — Кривая Анально-Орального развития Ролштейна. Большую часть досуга у него поглощало решение шахматных задач, остальное время — утомительное усердие по освоению всех романов Энтони Троллопа.

Основная работа ложилась на плечи старшего ординатора. Росточком полтора метра, только что с конвейера, ни одного изъяна в сборке, Бонита Кван получила диплом и защитила диссертацию в «Хопкинсе». Ребенком она гастролировала по миру — скрипачка-вундеркинд. Один из студентов попросил ее подписать диск. На оргсобрании она заявила, что ее интересует перевод народных баллад региона Аппалачей на мандаринский диалект, творчество Густава Климта и разработка компьютерной модели тревожности (на нейронном уровне) у всего класса млекопитающих.

Бонита все исполняла с предельной серьезностью, должным образом умеряя недисциплинированные поползновения и расползания доктора Хьюго. Диагностика — она же «роллы Рола» — проводилась в безопасном убежище кабинета Ролштейна и могла циклиться по часу на одном пациенте. Сдвинуть обсуждение с мертвой точки удавалось только Боните, которая намекала, что вопрос о том, видел ли человек, воображающий себя де Голлем, дивную весну в долине Луара, пожалуй, исчерпал себя.

Коек в больнице хватало на пятьдесят пять человек — большинство привозили на «скорой» или переводили из других отделений больницы. Грубо говоря, диагнозы делились на психозы и депрессии, хотя граница была не так уж отчетлива. Была женщина, пытавшаяся покончить с собой после того, как муж и четверо детей погибли при пожаре. Она не получила образования, не имела ни одной родной души в Соединенных Штатах, осталась без сбережений, а страховая компания отказывалась оплачивать ей курс лечения диабета, заподозрив (ошибочно, как клялась эта бедолага), будто у нее появился спонсор, готовый ее содержать. Если уж такое несчастье — не причина для самоубийства, то что же тогда считать разумной причиной?

А ничего. Рецидивирующее желание покончить с собой — симптом душевного недуга, утверждал «Диагностический и статистический справочник Американской Психиатрической Ассоциации» (четвертое издание, стр. 327).

— Мне очень жаль, — бормотал Джона.

— Вам жаль, что приходится меня выслушивать. Лучше бы в гольф поиграть.

Подобная проницательность — едкая, словно кислота, откровенность чистейшей меланхолии — в психиатрическом отделении редкость. Большинство пациентов проводили одурманенный день перед телевизором: колени все в крошках, пальцы машинально приглаживают замаслившиеся, неухоженные волосы. Они говорили то ли друг с другом, то ли с самими собой — разговор никуда не продвигается, каждый собеседник бежит по замкнутому кругу собственного безумия.

Шизофрения наносит двойной удар: сперва выхолащивает речь и чувства, затем напяливает на пустой остов маску паранойи и галлюцинаций. Со второй проблемой лекарства довольно успешно справляются, а с первой ничего поделать не могут, и потому пациенты не становятся от этого лечения более внятными — они раздавлены и бессильны. Речь инопланетна, мозаика несовпадающих осколков — от невинной болтовни к глупости и тут же к зловещему намеку. Проводить опрос такого пациента все равно что увязнуть в на редкость неудачном свидании вслепую.

Вы в последнее время работали?

Конечно! Надо стараться. Не сидеть на месте. Совершенствуешься на практике.

Что вы имеете в виду?

Я когда-то подумывал научиться видеть, но сколько времени уходит на это у пророков? До фига. Мой отец отправился учиться на дорогу. Они пошли рыбачить.

Рыбачить.

Я что и говорю: совершенствуешься на практике.

Это именовали «полетом мыслей», однако образ неточный: не было ничего возвышенного и стремительного в этих семантических катастрофах, слова сталкивались и сгорали. И если выслушивать эти монологи было скучно, мучительно, порой и страшно, то каково же тем, кто их произносит: жить в плену разума, который борется с собой, сам себе втыкает кляп, подрезает себе язык.

Кроме человека, опасавшегося польского заговора, — заговор стремительно расширялся, вбирая болгар, румын, русских и достойное жалости население Джибути — здесь же наблюдались женщина, которая считала себя всесильной и страдала неукротимой жаждой, могла выхлестать галлон контрастного красителя; мужчина, трещавший без умолку, чтобы заглушить голос покойного дяди, священника, «червя, живущего у меня в ухе»; водитель автобуса, поругавшийся с патрульным полицейским, который якобы угрожал сунуть жезл ему в зад ( возможно , угроза не мнимая, допускал доктор Хьюго, цитируя Абнера Луиму), а также имелся одноногий наркоман, он же Джон Леннон, — в доказательство он исполнял «Милый дом мой, Алабама».