М. Роуз - Меморист

Одним из ее любимых полотен в музее Метрополитен была меланхоличная картина Жоржа де ла Тура под названием «Кающаяся Магдалина». На ней хрупкая темноволосая женщина, повернувшись спиной к зрителям, сидит в полумраке комнаты, освещенной лишь одной свечой. Ее облик, озаренный таинственным светом, отражается в зеркале с затейливой резной рамой. На столе рассыпаны жемчужины, золотое ожерелье и браслеты упали на пол. На коленях женщина сжимает череп.

И вот сейчас в свете свечей флейта в руках Меер приобрела те же самые таинственный цвет и зловещее сияние, что и человеческие кости на живописном холсте.

Изучая сотни черных знаков, вырезанных на костяной трубке, Меер пыталась найти среди них хотя бы один знакомый, но тщетно. Она не знала, то ли это символы давно забытого древнего иероглифического письма, то ли просто бессмысленные узоры, — и воспоминания из прошлого ничем не могли ей помочь. Но Меер помнила ощущение прикосновения к этой кости… случившегося давным-давно, когда она похитила ее из кувшина, висящего на дереве, на берегу священной реки, в стране, название которой она не знала.

Костяной предмет имел в длину около шести дюймов и меньше двух дюймов в поперечнике: слишком маленький, чтобы быть локтевой, бедренной, большой берцовой или лучевой костью Девадаса, но, возможно, он был вырезан из любой из этих костей.

Девадас?

По прошествии стольких лет Меер совершенно неожиданно вспомнила имя мужчины, державшего ее в своих объятиях, и оно оказалось таким же знакомым, как и та неуловимая мелодия, которую она слышала в своем сознании с самого детства.

Меер прошептала это имя вслух:

— Девадас.

Закрыв глаза, она постаралась восстановить в памяти еще что-нибудь из того провала в прошлое, испытанное Марго в доме Бетховена в Бадене. Меер старалась вспомнить все, что имело хоть какое-то отношение к обряду погребения и этой кости, но у нее в голове не было ничего, кроме беспорядочного хаоса тысяч тончайших нитей, соединяющих одно время с другим. И где-то посреди этого сплетения была уверенность в том, что эти знаки представляют собой тайнопись, которая расшифровывается в «мелодию памяти». Каспар Нидермайер и Рудольф Толлер были в этом правы. И Бетховен тоже.

Меер почувствовала, что ей необходимо срочно позвонить отцу. Эти знаки были вырезаны человеческой рукой: архаичный алфавит звуков. Быть может, отцу что-то известно об этом. Быть может, символы имеют какую-то связь с гематрией, системой перевода древнееврейских слов и букв в мистические числа, священным языком, изучению которого Джереми Логан посвятил большую часть своей жизни.

Среда, 30 апреля, 21.15

— Ты не должна была звонить своему отцу, но, по крайней мере, этот звонок нельзя проследить, если он был сделан через коммутатор, — сказал Себастьян. — Малахаю тоже нельзя звонить. Что, если телефон в его номере прослушивается? Есть и другие, кому отчаянно хочется заполучить то, что сейчас находится рядом с тобой.

Он одну за другой зажег свечи, принесенные в номер. В комнате стало светлее, и воздух тотчас же наполнился запахом парафина, увлекающим Меер назад к давно забытым воспоминаниям. Себастьян подсел к ней.

— А ты пошла бы на убийство ради возможности найти «мелодию памяти» и, наконец, вспомнить все то, что стоит за разрозненными образами, мучающими тебя с раннего детства? — спросил он. Печаль у него в глазах была настолько глубокой, что у Меер опять сжалось сердце.

Себастьян знал ее слишком плохо и даже не подозревал, на что она готова пойти, лишь чтобы заставить умолкнуть воспоминания. Он думал о своем сыне, о Николасе, находившемся сейчас у себя в палате в клинике, полностью оторванном от окружающего мира, рисующем лицо какого-то потерянного ребенка, распевая иудейские поминальные молитвы.

— Если я тебе объясню, как это делается, ты попробуешь меня загипнотизировать? — спросила Меер.

— В этом нет необходимости, я и сам умею. После того как Ребекка не разрешила мне привести к Николасу гипнотизера, доктор Алдерман, член Общества памяти, научила меня гипнозу. — Себастьян замялся. — Я очень признателен, что ты идешь на это ради меня.

— Ради Николаса, — поправила Меер.

Все указывало на то, что сеанс получится успешным. Голос Себастьяна звучал ласково и убаюкивающе, а его распоряжения были похожи на те, что использовал Малахай. Освещение было мягким — благодаря отключению электричества и свечам, — и никакой посторонний шум не отвлекал Меер, мешая ей погрузиться в полностью расслабленное состояние.

Вот только словно какие-то тиски держали ее сознание, не выпуская его из напряженной реальности настоящего. После трех безуспешных попыток Себастьян сдался.

— Не думаю, что у нас получится, — сказал он. — Ты никак не можешь расслабиться.

Встав с дивана, Меер подошла к роялю. На обтянутой бархатом скамье лежала флейта, сияющая в свете свечей.

— Извини, — сказала Меер, не отрывая взгляда от флейты.

Подойдя к бару, Себастьян открыл крошечный холодильник и достал бутылку вина.

— Оно еще холодное, — сказал он и, наполнив два бокала, протянул один Меер. — Ты ни в чем не виновата. Подойди, сядь рядом. В конце концов, у нас есть флейта. До остального мы как-нибудь додумаемся.

Потягивая вино, Меер то и дело украдкой поглядывала в противоположный конец комнаты на древнюю флейту, словно стараясь усилием воли заставить ее раскрыть свою тайну.

— Ты никогда не задумывался о том, что послужило толчком к срыву, который произошел с Николасом?

— У меня есть одна мысль, но полной уверенности быть не может.

— Ты полагаешь, все началось с того, что он увидел детский череп, выкопанный садовником в клинике Штейнхофа?

Себастьян кивнул.

— Николас был там… там были все дети, они играли на улице. Мне кажется, Ребекка думает то же самое, но, сколько я ни пытался с ней поговорить, она тотчас же уходила в глухую защиту — как будто, раз это случилось у нее на работе, во всем виновата она. Наш брак мог пережить многое, но только не это чувство вины…

Умолкнув, Себастьян уставился в пустоту. Потом, взяв бутылку, снова наполнил бокалы, и какое-то время они сидели молча.

Час спустя Меер очнулась, по-прежнему сидя на диване. У нее в голове звучала музыка, которую она слышала всю свою жизнь. Она узнала мелодию, поняла, что знает ее, всегда знала. Открыв глаза, Меер улыбнулась, решив, что, наконец, сможет исполнить эту мелодию, и тогда все будет кончено. Но за несколько мгновений между первой осознанной мыслью и тем, как она открыла глаза, мелодия стерлась в памяти.

— Ты заснула, — заметил Себастьян. Сидя за столом, он чистил апельсин. — Сидела, пила вино и вдруг закрыла глаза. — Он указал на тарелки с сыром, хлебом, нарезанным мясом и фруктами. — Я принес перекусить. Наверное, ты проголодалась.