Елена Чалова - Печать света

— Кольцо? — Локи с любопытством глянул на свою руку.

Неужели ему удалось заполучить что-то магическое, т. е. действительно ценное? О ́ дин, старший из асов, задумал некую аферу, чтобы усмирить разбушевавшихся полукровок — полулюдей-полуасов, которыми верховодил Сигурд, и велел шустрому Локи раздобыть золото. Локи сразу вспомнил про Андварри. Три дня выслеживал он крога, потом вычислил место, где тот прячет свои сокровища, подобрался к карлику незаметно, напал со спины и ударил его по голове. Пока Андварри был в отключке, Локи снял с его корявого пальца перстень. Оправа была уродлива, ибо изображала такого же, как карлик, но камень — темный сапфир с яркой точкой в глубине — понравился асу.

— Да, это кольцо… Если оно будет со мной, то я выживу. И даже смогу снова собрать сокровища. Оно укажет мне путь к тому, что я желаю найти. Не лишай меня жизни, о добрый и великий Локи! И не лишай себя шанса опять поживиться за мой счет… через несколько сотен лет.

Ас заколебался было, но жестокость и жадность взяли вверх.

— Нет, карлик, — сказал он. — Один велел принести как можно больше золота. Он задумал приманить людей, чтобы они сослужили нам кое-какую службу… А люди, сам знаешь, падки на золото.

С этими словами Локи вскочил на восьминогого коня. Слейпнир, конь Одина, покосился на седока недовольно, но раз хозяин велел — придется терпеть.

Андварри, осознав, что все его мольбы тщетны, схватил с земли камень и бросился к коню. Слейпнир оскалил клыки, которые странно было видеть в пасти того, кто считался конем, и грозно зарычал. Из ноздрей вырвался едкий пар, и карлик, схватившись за обожженное лицо, со стоном упал и принялся кататься по траве. Локи, смеясь, хлопнул Слейпнира по холке.

— Поехали, дружок. Думаю, с него хватит.

Слейпнир рванулся прочь, набирая скорость. Но, прежде чем конь и всадник поднялись в воздух и скрылись за горизонтом, до Локи донеслись слова Андварри:

— Я проклинаю тебя, Локи-вор! Не будет тебе и другим асам толку от моего золота! А мой перстень принесет гибель не только тебе, но и многим после тебя…

Звонок вырвал Мири из глубин сна, в котором не было даже видений, только бесконечная усталость и какое-то ноющее чувство безысходности. Она схватила мобильник, ткнула пальцем в кнопку и, щурясь на включенную люстру, протянула:

— Д-а? Привет, савта.

Бабушка не сказала ничего определенного, просто попросила ее приехать как можно скорее. Мири перепугалась, кое-как собралась и, вызвав такси, понеслась в аэропорт, на ходу обшаривая сайты авиакомпаний в поисках билетов. Хорошо, что место нашлось, и вскоре Мири уже бежала на регистрацию. Всю дорогу до Фрейбурга она корила себя за то, что закрутилась в делах и заботах и давно не навещала савту.

Бабушка встретила ее в гостиной у камина. Мири торопливо зашарила глазами по лицу и сухощавой фигурке, но савта выглядела так же, как всегда: одета в изящный домашний костюм, волосы уложены, легкий макияж присутствует.

— Бабушка, ты меня так напугала! — в голосе Мири прозвучал невольный упрек.

— Думала, что найдешь меня при смерти? — хмыкнула та. — Не так сразу. Но время поджимает, детка, и мне нужно рассказать тебе кое-что важное, пока я в здравом уме и твердой памяти.

— Савта, ты прекрасно выглядишь и проживешь еще много лет! — твердо заявила девушка. — И не пугай меня так больше, слышишь?

— Хорошо, детка. Пообедай, а потом поговорим.

Мириам с аппетитом съела салат и запеченную рыбу в каком-то невероятно вкусном соусе. Бабушка есть не стала, сказала, что она свои калории получает строго по расписанию. Потом они вернулись к камину, и старая Мириам со вздохом облегчения опустилась в кресло.

— Послушай меня, детка, — мягко сказала она. — Я не стану забивать тебе голову условиями своего завещания, это сделает адвокат, твой троюродный дядя Сэмюэль, когда придет время. Я хотела поговорить о другом. И начать мне придется издалека, так что наберись терпения и послушай… До Второй мировой войны наша семья жила в Праге. Мой дед был раввином и ученым, уважаемым человеком. У нас было несколько комнат в старом доме в еврейском квартале, совсем рядом с кладбищем и синагогой. Перед самой войной к деду стал часто заходить немец, его звали Карл фон Райнц. Он тоже, как и мой дед, интересовался историей, а кроме того, был большим специалистом по всяким тайным учениям. Они с дедом днями о чем-то спорили, перебирали старые книги и таблички, копались в пыли сундуков, набитых свитками… Я в то время всем этим не сильно интересовалась. Но немец приходил не один, у него был племянник, мальчик моих лет. Его звали Клаус. Мы подружились. А когда расставались — обменялись медальонами. Не знаю, почему я это сделала, дед чуть не убил меня, когда узнал, а потом его самого едва не хватил инфаркт. Дело в том, что серебряный медальон, который я носила, был чем-то вроде реликвии. Когда мне было лет пять, мой старший брат умер… и медальон, который носил он, перевесили мне на шею. Не знаю, в чем там был смысл… помню только, как дед бормотал что-то про чистую душу, которая хранит сокровище лучше всех печатей. Так или иначе, это был довольно большой серебряный кругляк, покрытый совершенно непонятными мне буквами. Снимать его было строжайше запрещено, показывать кому-либо — тоже.

Бабушка помедлила, отпила травяной чай, и Мири с тревогой заметила, что рука у нее уже не так тверда, как прежде, — чашка неловко звякнула о блюдце. Девушка закусила губы, но перебить бабушку не посмела и слушала дальше.

— И вот, когда я поняла, что мы с Клаусом больше не увидимся, я сняла свой медальон и отдала ему. Не знаю, почему. Может, хотела сделать ему подарок на память… А может, избавиться от ярма, которое чувствовала на шее.

И вдруг он отдал мне свой — аккуратный маленький золотой кружок. Я надела его на шею, и словно так и должно было быть — он не мешался и не раздражал меня, как тот, старый.

Клаус и его дядя уехали из Праги и навсегда пропали из моей жизни. Я прятала золотой медальон, подарок Клауса, довольно долго, изворачиваясь и так и эдак, чтобы никто не заметил подмену. Но как-то мать вошла, а я мылась… Сама понимаешь, с ванными тогда было не очень, все больше корыто использовали… Короче, мать завопила так, что я чуть не утонула в том корыте. Потом меня, кое-как одев, потащили к деду. Тот был уже одной ногой в могиле, видел плохо, но тут и слепой бы понял разницу. Он грозил мне проклятием всего еврейского народа и много чем еще. Спросил, куда я дела медальон. Я молчала. Честно говоря, они так меня напугали, что у меня случилось что-то вроде нервного расстройства: я не могла ни плакать, ни говорить.