Лайонел Дэвидсон - Ночь святого Вацлава

С ощущением восторга, какой, наверно, испытал Колумб, когда его взгляд впервые упал на ту самую, чертовски древнюю и сухую землю, я промчался обратно по переулку, закрыл ворота, навесил на них замок, слетел вниз по угольному желобу, поставил решетку в исходное положение и вернул на место приставную лестницу. Сейчас требовалось только одно – продержаться несколько часов в этом глубочайшем подполье. Потому что теперь я уже был на пути к побегу. То есть готов выйти прямо на посольство. Еще восемнадцать часов, – думал я, – и либо я окажусь там и поражу всех своей изворотливостью, либо попаду в места совсем иные и буду мечтать лишь о том, как бы поскорее помереть. Да полегче. Да поопрятнее.

Котельные в чешских казенных домах расположены, как правило, в больших захламленных помещениях. Шесть месяцев в году в стране стужа, поэтому мощная отопительная система и, соответственно, сеть трубопроводов непременно есть в каждом доме.

Здание, которое я приглядел, никак не выпадало из этого правила. Котельная здесь была футов в сорок. А в ней столько всяких кранов, втулок, рычагов, круглых циферблатов и асбестовых трубок, что их бы с лихвой хватило для рубки подводной лодки. К этой котельной примыкали две похожие на шкафы клетушки. В одной из них был сломанный стул, раскладушка, мешок сажи и куча разных запчастей; в другой – деревянные бруски, видимо, аварийное топливо. Ни на одной из дверей – ни замков, ни ключей. Вот в этой-то куче брусков я и надумал спрятаться.

И через пару часов уже начал об этом жалеть. Раскопав себе ямку в углу – подальше от входа, я улегся в очень неловкой позе, в полуобмороке от влажной жары.

Я уже научился различать звуки – всасывающие вздохи лифта, скрип стульев, далекий перестук пишущих машинок. Время от времени в котельную входил истопник. Раз я услышал, как он раскуривает трубку. Как потом кашляет и сплевывает. Но в клетушку с брусками он не зашел. Я лежал в темноте, вылупясь на полоску света под дверью. Один раз я шевельнулся, раздался грохот падающих брусков, и у меня внутри все оборвалось. Я так и замер, обливаясь потом, жгущим и разъедающим все тело.

Я засыпал и просыпался, засыпал и просыпался – и так раза три-четыре. В последний раз, осоловело приоткрыв глаза, я вдруг увидел, что полоска света исчезла. Я тихо лежал, вслушиваясь. Вздохи лифта умолкли и шагов наверху больше не было; только кряхтело и поскрипывало старое здание.

Я, шатаясь, выбрался из-под груды брусков, толкнул дверь и вышел в котельную. Там было душно, но благостно просторно. С минуту я стоял, прислушиваясь. Ничего, кроме шорохов и скрипов здания. Да далекого шума машин. Я зажег спичку и подошел к двери. Закрыта.

Я забыл проверить, где выключатель, и несколько минут его искал, чиркая спичками, пока не сообразил, что, наверно, он на противоположной стороне. Черт! У меня оставалось всего четыре спички и четыре сигареты, которые я принес с собой из Баррандова. А ночь-то предстояла долгая!

И потому я подумал, что нужно устроиться как-то поудобнее. Я принес из соседней каморки раскладушку. Это такая штуковина, сделанная из железных трубок и вонючего полотна, которая дважды падала, пока я к ней не приноровился. Я сам дивился почти звериной чуткости своих движений – так страшно было чем-нибудь громыхнуть в темноте. Сняв ботинки, я улегся вытянувшись в этой чернильной ночи и лежал, ощущая, как в мои измученные, истерзанные члены возвращается жизнь Воздух все еще был спертым и горячим. Я лежал и вслушивался в собственное дыхание, в глухие удары своего сердца. И с тем, наверное, заснул. Я был до одури измученным, до жути вялым, заторможенным из-за всей этой свистопляски, этих передряк. Потом, через какое-то время, я пришел в себя; нога моя, лежащая на железной трубке, совершенно затекла, и шею свело, как в столбняке. Я понятия не имел, который час, и страшно жалел, что забыл свои часы на тумбочке в Баррандове. Я присел, закурил сигарету и со спичкой в руке пошел осматривать помещение – в надежде, что среди разных прочих циферблатов здесь обнаружатся и часы. Но часов не было. Вокруг было очень тихо. Тело, хоть и свинцом налитое, все же немного отошло. Значит, я проспал час, а то и два. И сейчас, наверно, семь. Или восемь? На улице, видимо, уже темно. Я решил, что можно рискнуть и открыть решетку.

Докурив сигарету, я снова обулся и, отцепив приставную лестницу, медленно взобрался по ней, постоял наверху, прислушиваясь, потом толкнул решетку и, снова прислушавшись, сдвинул ее в сторону. Темно-синее небо. Приятная зябкая сырость Идет дождь. Я взобрался еще на пару перекладин и высунул голову наружу. Бульканье водосточных труб; чудные, восхитительные всплески журчащей в желобах воды. Где-то пробили часы. Половина. Половина чего?

Я оставил решетку открытой, снова спустился вниз и, сев на раскладушку, прислушался. Шумов было множество. Трамваи, машины, звонки велосипедов; где-то даже гудок паровоза. Луна еще не взошла. Но даже и сейчас ночное небо было на удивление светлым. Индиговый круг в темноте потолка. Пробило четверть. Я решил, что, пожалуй, оставлю решетку открытой на всю ночь. Вряд ли кому-нибудь придет в голову крутиться по двору. Я снова проанализировал план, возникший в ее постели в Баррандове. Чудовищный. Безумный. Такой же чудовищный и безумный, как все прочее.

И опять лег на раскладушку, но она показалась мне такой неудобной, что я встал, принес брусок и, обернув его пиджаком, смастерил себе нечто вроде импровизированного подголовника. Потом выкурил еще одну сигарету. Теперь у меня оставалось всего две.

Пробили часы. Я стал считать. Семь, восемь, девять, десять. Десять часов. «Осталось еще часов восемь, – подумал я. – Надо постараться поспать».

Я вдруг почувствовал, что голоден, нащупал в кармане пиджака сверток с хлебом и колбасой, прихваченный из Баррандова, и, снова улегшись и глядя на дождь, капающий сквозь решетку, принялся жевать.

«Они, наверно, рыщут под дождем по всему городу, ищут меня, – думал я. – Туновская перекрыта. И все подступы к ней тоже. Они стоят повсюду и мокнут под дождем. Интересно, что делает Власта. Интересно, забрали ли они няниного мужа, мучают ли беднягу? Я его не помнил. Да и няню тоже. Смутно припоминалась плотная женщина, ее широкие теплые колени, бородавка у бровей. Наверно, она была не очень старая. Потому что Хрюн – ее брат. А сколько же ему? Пятьдесят пять? Маменьке пятьдесят три. Наверно, они с маменькой ровесницы? Интересно, отчего она умерла». На этом я уснул.

Когда я проснулся, в котельной было зябко и серо, и я сел в ужасе, решив, что проспал. Но тут запели, начиная бить, часы. Я дождался первого удара и стал считать, весь в мурашках от страха и холода. Было пять утра. О том, что мне предстоит, я вспомнил сразу, как только сел на раскладушке, и тотчас где-то там, в желудке, все сжалось.