Пол Сассман - Лабиринт Осириса

– Извини, что заставил тебя ждать…

Стул Зенаб был пуст. Халифа огляделся, предположив, что жена заглянула в кафе что-нибудь купить или отправилась поглазеть на витрины ближайших магазинов. Но ее нигде не было. Он встал, окинул взглядом улицу, стараясь разглядеть ее в толпе. Беспокойство быстро сменилось тревогой.

– Зенаб! – позвал он. Затем громче: – Зенаб!

Кто-то коснулся его руки. Он обернулся, думая, что это жена, но это оказался мужчина из-за соседнего столика.

– Там, – сказал он, показывая через дорогу. Халифа проследил за его жестом: Зенаб стояла у ограды сада развлечений и смотрела на детей. Пальцы так вцепились в решетку, словно она глядела из тюремной камеры.

– О, Зенаб, – пробормотал он, – дорогая.

Бросил деньги на стол и прыжками перебежал улицу. Плечи Зенаб тряслись. Он обнял ее и осторожно оттянул от ограды, проклиная себя за то, что бросил одну.

– Все в порядке. Я с тобой.

Зенаб повернулась к мужу и, не в силах справиться с рыданиями, уткнулась лицом ему в грудь.

– Как мне его не хватает, Юсуф. Боже, как я по нему скучаю. Мне невыносима тишина.

Город был полон звуков: смеха, музыки, гудков машин, громыхания повозок, но Халифа понимал, о чем говорит жена. Без Али в их душах навсегда останется уголок, где тихо, словно в заброшенном доме.

– Все в порядке, – повторил он, крепко прижимая ее к себе и не обращая внимания на косые взгляды и замечания прохожих, осуждающих проявление чувств на людях. – Все пройдет, мы справимся. Обещаю тебе, справимся.

Они постояли обнявшись, не замечая обтекающих их пешеходов, – отделенные от всех стеной своего горя. Затем Халифа взял жену за руку и, совершенно позабыв разговор с Райсули, повел домой.

Негев

Она с детства настороженно относилась к звукам ночи и, как только услышала снаружи незнакомые шаги – слишком тяжелые для Тамары и слишком медлительные и неуклюжие для Гиди или Фаза, – полезла под подушку за «глоком». Шаги стихли, послышались опять, замерли у самой двери. Она различила дыхание – тихое, смертоносное, как у подкрадывающегося зверя. Стала поворачиваться ручка. Она подняла пистолет и прицелилась. Ручку покрутили, пробуя замок, затем сильнее, настойчивее. Замок поддался с третьей попытки, и тяжелая дубовая дверь, скрипнув петлями, открылась.

– Убирайся, – прошипела она. Палец был готов надавить на спуск. – Убирайся, не то я тебя убью.

– Я только хочу поговорить.

– Ты никогда не хотел говорить. Убирайся! Вон!

– Рейчел, не заставляй меня применять силу.

Она нажала на курок. Осечка. Попыталась снова и снова. К горлу подступило что-то едкое, сердце стучало так сильно, что готово было выскочить из груди. «Глок» не стрелял. Она забилась, замахала руками. Он был уже на кровати, запустил руки под одеяло и раздвигал ее ноги.

– Нет, пожалуйста, не надо…

– Тсс…

– Ты делаешь мне больно. Остановись! Мне больно!

– Я же заплатил. Все сполна.

– Больно, больно!

– Тсс…

– Стой! Ты рвешь! Больно!

Она дернулась и проснулась.

Несколько мгновений лежала – сцена так живо стояла перед глазами, что потребовалось время, чтобы перейти от сна к яви. С трудом села, нашарила рукой выключатель лампы на прикроватной тумбочке и, рыдая, подтянула колени к груди.

Ночь за ночью ей снился один и тот же сон. Детали менялись: иногда он откуда-то приходил, иногда уже находился в комнате. Иногда она его узнавала, иногда это был незнакомец. Но неизменным оставалось главное: дыхание, тяжесть его тела, тошнотворная боль проникновения. Сколько она помнила, это повторялось раз за разом. Каждый вечер, ложась в постель, она молила, чтобы ей показали другое кино. Но подсознание крутило один и тот же ролик про изнасилование. С ней самой в роли звезды. Она вытерла глаза и стиснула ноги. Влагалище болело, хотя в реальности ничего не произошло.

Прошло несколько минут. Постепенно ее рыдания утихли, сердце забилось медленнее. Она посмотрела на часы – семнадцать минут третьего. Подумала, не пойти ли к Тамаре – свернуться подле нее, ища защиты рядом с ее теплым телом. Но сон ушел, и она понимала, что ей не успокоиться. Поэтому потянулась к прикроватному столику, взяла ноутбук и включила. На экране появилась заставка: высокое здание из стекла и стали, отражающее окнами солнечный свет, – штаб-квартира корпорации «Баррен» в Хьюстоне. Она ввела пароль, который сообщил ей Чэд Перкс, и, зарегистрировавшись во внутренней сети, начала поиски чего-нибудь уличающего. Такого, что помогло бы насадить корпорацию на вертел. И как только приступила к выполнению миссии, боль между ног прошла.

Иерусалим

– Вы лжете.

– Мне жаль, если я произвожу такое впечатление.

– Вы знаете, кто эта девушка.

– Увы, нет.

– Знаете, где она.

– Сожалею, но и в этом случае ничем помочь не могу.

– Ривка Клейнберг считала так же, как я, и поэтому позвонила вам за три недели до того, как ее убили.

– Печально, но я не могу припомнить детали нашего разговора.

– Печально, но я вам не верю.

– Скорблю об этом.

– Где девушка?

– Не могу сказать.

– Зачем вы лгали, когда речь шла о вашем алиби?

– Просто забыл упомянуть, что выходил погулять.

– Почему вы сказали, что виновны в убийстве Ривки Клейнберг?

– Я сказал, что виноват в том, что ее убили. Ведь это же я отдал распоряжение, чтобы собор не закрывали до такого позднего часа. Не поступи я подобным образом, с ней бы там не расправились.

– Я вам не верю.

– Вы вольны думать все, что угодно.

– Вы что-то скрываете.

– Вам виднее.

– Вы чего-то боитесь.

– Мы все чего-то боимся, детектив.

– Где девушка?

– Не могу сказать.

– Вы лжете.

– Сожалею, если произвожу такое впечатление.

Бен-Рой от разочарования сжал кулаки. Сорок минут повторялось одно и то же – словно закольцевали магнитофонную ленту и она гоняла единственный кусок, никуда не продвигаясь. Судя по отчетам, один и тот же целые сутки. Архиепископ ничего не рассказывал и ничего не признавал. И поскольку эксперты ничего у него в квартире не обнаружили, дело Баума зависло. Вот почему старший суперинтендант в итоге сдался и позволил Бен-Рою допросить Петросяна. Это была его последняя, отчаянная попытка испытать судьбу, прежде чем истечет двадцатичетырехчасовой срок задержания и вся тонна яиц обрушится ему на голову. И если Бен-Рой был разочарован, это не шло ни в какое сравнение с тем чувством, которое испытывал его горячо любимый начальник.

Бен-Рой посмотрел на часы – 20.40, – встал и, разминая ноги и стараясь освежить мысли, прошелся по камере. Архиепископ сидел в молчаливой задумчивости. На его губах играла едва заметная улыбка. Но не нахальная и не издевательская, как у какого-нибудь подонка вроде Геннадия Кременко. Другое выражение лица – спокойное, стоическое, уверенное. Почти искреннее. Это была улыбка человека, не сомневающегося, что поступает правильно, и готового пострадать за свои убеждения. Улыбка мученика, подумал Бен-Рой. Если он что-то и знал о мучениках, то только то, что их не сломать, как ни нажимай. Он вернулся к столу, сел и показал фотографию Воски.