Дмитрий Сафонов - Радио Судьбы

Цель была поражена, но еще больше был поражен сам Ластычев. Мирный с виду козел... Примерный семьянин.

– Как долго ты скрывал свое истинное лицо под личиной добропорядочного гражданина... – Он покачал головой.

Ластычев давно уже привык разговаривать с самим собой. И, хотя кто-то говорил, что это первый признак сумасшествия, комбат думал по-другому. С ума сводит тишина. А одиночество – потихоньку убивает.

Но он-то не был одинок. С ним был верный Барон. И Барон готов был слушать его хоть целые сутки напролет, когда Ластычеву не спалось перед очередным запоем. Барон не говорил, но Барон его слушал. И – что не менее важно – выполнял команды. А это не так уж и мало. Пусть кто-нибудь из тех, кто считает себя нормальными людьми, скажет, что дети его слушают, а жена – выполняет команды, и Ластычев рассмеется ему в лицо. Расхохочется.

Но сейчас ему не хотелось смеяться.

«Может, козел взбесился от жары? – подумал Ластычев. – Может...»

Лесная тропинка, петляя, вывела его на окраину деревни. Он подобрался к разрушенному зданию бывшей бани (ни крыши, ни окон, ни дверей, остались только стены из красного кирпича и огромный закопченный котел в углу), спрятался за угол и осторожно выглянул. Провел рекогносцировку.

До магазина было около пятидесяти метров. Ему предстояло пройти два дома, и он, считай, у цели. Если никто его не заметит (дом Узбека стоял в глубине Бронцев, почти в самом центре), то операцию можно будет считать успешной, и его, как командира боевой группы, представят к награде – двум пачкам «Примы».

Улица была пустынной. Никого. Он засунул руки в карманы и, придав себе беззаботный вид, медленно направился к магазину.

Но когда он вышел на небольшую асфальтированную площадку перед низким желтым зданием магазина, то вдруг почувствовал какую-то непонятную тревогу. Все было не так. Не так, как обычно.

Беззаботное выражение исчезло с его лица, руки сами собой сложились в кулаки, плечи затвердели, налились...

Он вытащил руки из карманов и внимательно осмотрелся. В деревне было тихо. Ни звука. Ластычев замер, прислушиваясь, но уловил лишь тихий шорох ветра в кроне высокой липы, растущей рядом с входом в магазин.

Он подошел к распахнутой двери, помедлил... отошел в сторону и, приложив ладони к лицу, заглянул внутрь через пыльное стекло витрины.

За прилавком никого не было. Ровным счетом никого. Он подождал немного, надеясь, что продавщица просто вышла в подсобку. Просто ненадолго вышла и сейчас вернется... Кто сегодня работает: Таня? Или Люба? Женщины сменяли друг друга каждую неделю, и он, как ни старался, так и не мог вспомнить, чья сегодня очередь.

Он простоял у витрины довольно долго, но из подсобки так никто и не вышел. Ластычев отошел от стекла и отряхнул ладони от пыли.

Он еще раз огляделся. Пустынная центральная улица тянулась вверх, вплоть до самой дороги, уходящей в сторону Ферзикова. Ветерок лениво шевелил пыльные кустики полыни, растущие по обеим сторонам проезжей части.

Ластычев вспомнил слова Ларионова: «Эта территория оцеплена. У нас приказ: никого не пускать – ни в ту, ни в другую сторону...» Наверное, это все-таки неспроста?

Он пошел к двери. На пороге остановился, выставил перед собой руки и в три стремительных скачка оказался в центре зала. Там Ластычев резко развернулся на пятках, ожидая чего угодно, но...

Никого. Что за чертовщина?

Неторопливым, но несколько напряженным шагом он прошелся вдоль прилавка.

– Таня... Люба... Девочки! – Ни звука в ответ.

Он подошел к кассе, достал из кармана монету и постучал по тарелочке для мелочи. Ластычев по собственному опыту знал, что этот звук действует одинаково на всех продавщиц в любой точке России. Действует примерно как красная тряпка на быка, и, донесись сейчас привычная ругань из подсобки, он бы обрадовался. Успокоился.

Но в магазине царила тишина.

– Да что ж такое? Я хочу курить – так, что уши распухли, а вы... – Он встал напротив проема, ведущего в подсобку, и... увидел...

Лежащая на полу тапочка. Обе продавщицы носили тапочки, другая обувь на распухшие ноги не налезала, это понятно... Непонятно, почему она валяется на полу, такая одинокая.

– Эй, дружок! А где все остальное? – После секундного колебания Ластычев откинул поперечную доску на петлях – местный шлагбаум, разделявший ту и эту стороны прилавка.

Осторожно пробравшись между мешками с сахаром, стоявшими слева, и с мукой – справа, он двинулся вперед.

Уличный свет, лившийся сквозь мутные витрины, не достигал подсобки, здесь горела слабая лампочка, вкрученная в простой патрон без абажура. Витой провод спускался с потолка на метр, нить внутри стеклянной колбы едва тлела, и в ее тусклом свете Ластычев разглядел узкую глянцевую дорожку, тянувшуюся от тапочки в глубь подсобки. Дорожка сверкала на бетонном полу, как жила антрацита в пустой породе, и комбат раньше догадался по густому вязкому запаху, чем осознал разумом, что это за дорожка.

Быстро обернувшись, он схватил с прилавка большой разделочный нож с длинным наточенным лезвием и, мгновенным уверенным движением перекинув его в правую руку, на пружинящих ногах двинулся вперед. Он шел короткими приставными шагами, держа нож у бедра, готовый в любой момент взмахнуть здоровенным тесаком и нанести разящий удар. Точнее – мгновенную смертоносную серию из шести. При известной сноровке эти шесть ударов можно было нанести меньше чем за три секунды. Неотразимый наступательный комплекс, убивающий наповал.

Его мышцы помнили это, он снова катался на своем велосипеде, извлеченном с чердака...

Но... Ему не пришлось опробовать прежние навыки.

В подсобке никого не было – только грузное тело женщины, лежащей навзничь, уткнувшись лицом в хлопья геркулеса. Темная кровь вокруг головы придавала крупе такой вид, будто кто-то собрался есть овсяную кашу с вареньем. Наполовину рассыпанный мешок валялся на боку.

Ластычев присмотрелся, но так и не понял, кто это: Таня или Люба. Впрочем, большого значения это не имело: та или другая, но женщина была мертва. Она была убита.

«Кто-то снес ей полчерепа...» Ластычев огляделся – больше крови нигде не было. «Кто-то снес ей полчерепа одним ударом. Довольно ловко. Она не ожидала нападения, нагнулась над мешком с крупой, и...»

Он не испугался, и его не передернуло от вида крови. Он оставался спокоен и совсем не паниковал. Просто он знал, что где-то неподалеку может быть убийца.

Ластычев вернулся на улицу. Она по-прежнему была пустынной.

«Почему меня это не удивляет? А? Почему?»

На всякий случай он переложил нож в левую руку, развернул его, прикрывая лезвие предплечьем, и прижал руку к туловищу.

Он пересек площадку перед магазином и направился в дом, стоявший напротив, – здание почты.