Анатолий Королев - Инстинкт № пять

Только когда мы подкатили к шлагбауму у КПП, со стороны института донеслись первые звуки сирены: тревога!

Дежурный торопливо проверил пропуска на выезд. Все было в порядке.

— Что там стряслось? — удивился мой капитан. — Тревога?

— Наверное, учебная, — я понимал, что вот-вот любой выход из секретной зоны будет блокирован. Для меня — навсегда!

Дежурный медлил выпускать машину и позвонил начальнику караула. Их разговор шел в два раза дольше обычного… Все пропало?.. Я попытался по губам прочесть слова, звучащие за бронированным стеклом проходной. В чем дело? Наконец дежурный повесил телефонную трубку.

— Пожар в центральном корпусе, — сказал он и, козырнув, поднял страшный шлагбаум.

Петляя, машина вырулила на Приморское шоссе, и мы помчались вдоль рассветной Балтики в сторону Петербурга. Сквозь открытое боковое стекло влетал теплый сырой ветер. Неужели я на свободе?

В салоне пахло паленой бумагой; я понял, что этот запах будет преследовать меня всю жизнь.

— Лейтенант, я слышал, шеф тебя приласкал.

Я не отвечал капитану. Моя душа только-только набирала сил, чтобы оплакать маэстро, и я не хотел поддерживать болтовню профана о великом человеке, чей гений смог опрокинуть только Бог — да и то с третьей попытки.

Капитан почувствовал мой настрой и перешел на другую тему, весьма неожиданную.

— Лейтенант, ты хоть помнишь, как я тебя забирал из дурдома?

— Да, конечно. Это было всего два года назад.

— Ну был и денек. Ведь сначала я увел не тебя, а того психопата придурочного, раздолбая позорного, который лежал на кровати у самой двери. Во был чмо!

Я вздрогнул — эти детали мне были неизвестны.

— Этот придурок выдал себя за тебя, да так ловко, что мы разобрались с обманом только на выходе. Хотел сделать ноги.

— У двери… — я пытался припомнить несчастные тени по аду.

— Ну ё-мое! Старикан, который помешался на том, что он древний бог сна Гипнос. Курносов! Павел Курносов.

— А! — соврал радостно я и спросил в свою очередь, как бы в шутку: — А я за кого себя выдавал?

— Ты был абсолютно нормален. Тебя просто избили на ипподроме.

— Где?! Учитель никогда мне не говорил про это.

Так горячим голосом я выдал свой интерес, и капитан К. понял, что затронул запретную тему. И все же… все же по инерции трепа добавил:

— Говорили, ты был классным московским букмекером, угадывал лошадей в забегах. Всегда срывал банк, ну и получил по мозгам от конкурентов. Ведь у жокеев свои интересы. Тебя так отхерачили, что ты себя перестал узнавать в зеркале.

Капитан хохотнул и воровски стрельнул глазами.

Больше я не смог выдавить из него ни слова.

Как только мы выехали на окраину, я под благовидным предлогом остановил машину, и мы попрощались: бывай, лейтенант! Пока, капитан!

Я пересчитал все свои деньги… Не густо! Тормознув такси, примчался на Московский вокзал и взял билет на ближайший поезд в столицу. Он уходил через час. Разумеется, я знал: если будет погоня, то от нее мне ни за что не уйти. Вся надежда была только на пропуск, где генерал предусмотрительно указал — без права возвращения. И эту формулу уже скушал компьютер.

Эхо отпускал ученика на волю: не бойся, Герман, погони не будет. Меня пошатывало от чувства свободы — ночь кошмара закончилась. В полночь я нашел Розмарин в купе европейского поезда, ночью мы атаковали магический щит ее обороны, а уже ранним утром я бежал куда глаза глядят. Одной переправы луны хватило, чтобы разрушить чертог невероятной силы.

И вот я в полном замешательстве стою у блестящей перламутровой стены в платном вокзальном мужском туалете. Что это?.. Стою у рамы с отвесно повисшей водой, которая должна бы хлынуть потоком лужи на пол, но чудом держится и вдобавок сохраняет ровную гладь отражений. Ну и ну! Я трогаю оробелой рукой блестящую поверхность и чувствую холод стекла. Идиот, это же зеркало!.. Стою и пожираю глазами лицо человека, которого когда-то хорошо знал. Я не видел себя в зеркале больше двух лет и с трудом привыкаю к своему чужому лицу: как ты постарел…

Я вижу, что глаза отражения полны слез, и я знаю почему — этот человек потерял всякую надежду узнать когда-нибудь свое собственное прошлое.

И был вечер, и было утро: день пятый.

Я уселась на сиденье маленькой лодочки и поправила траурную вуалетку на шляпе. Я не хочу, чтобы чужие глаза видели мои слезы. Через пять минут я впервые увижу могилу своей мамочки. Я обнимаю огромный букет свежих белоснежных бокалов на длинных зеленых ножках. Это каллы. Мне кажется, что цветы утешают меня нежным шепотом: не плачь, глупышка, все живы на небесах.

Смотритель парка и фамильного кладбища в форменной куртке с кантами, в белых нитяных перчатках взял в руки весла и направил нос лодки к близкому островку в обелисках вечнозеленых кипарисов.

Фамильное кладбище фон Хаузеров расположено на островке посреди искусственного озера в имении «Андертон» недалеко от Сен-Рафаэля.

Мой адвокат, метр Нюитте-младший, под черным зонтом остался на берегу. С одной стороны, он не хотел мешать моей скорби, с другой — наблюдал за соблюдением всех формальностей. Добиваться разрешения на мой визит было очень непросто.

Между тем стоял зябкий январь. Погода нахохлилась, как мокрая птица. Но это январь Средиземноморья: капризничает дождь, сырое небо затянуто сеткой, как и мое лицо, оно под вуалью.

Смотритель старается погружать весла без всплеска, и я благодарна такой деликатности.

Дождь добавил в бокалы букета небесной воды, по горсточке за каждую обиду. Мои глаза полны мокрым светом, а вот и причал со статуей плакальщицы. Ее головка склонилась над урной, а рука держит опущенный факел. По тесной дорожке из красного гравия, среди сырых стен кипарисов смотритель провел меня к фамильному склепу. Склеп окружен спящими кустами чайных роз. Им снится этот дождь. Я кусаю губы, чтобы не разрыдаться. Пусть за меня плачут бутоны на терновых ветвях! И они плачут, я вижу, как на розовых веках цветов подрагивают крупные серьги влаги. Весь цветник в ярких слезах.

Смотритель все так же молча, с заученной скорбью открыл связкой ключей вход в печальный павильон с узкими витражами и отступил в глубь дождя. И я опять благодарна — он вымок вместе со мной.

По широким ступеням я робко спускаюсь к могильным плитам. Наконец-то я одна и даю волю слезам. Странно, но внутри склеп словно бы полон солнца — такой эффект придают шафранные витражные стекла. У стены — распятие с мраморным Спасителем. Напротив — четыре могилы: дед, его жена — моя бабушка, их несчастный сын… Крайней плитой — ай, вскрикнула душа — было надгробие моей мамочки. На плите вырезан крест в полукольце из терновника, а ниже — на латыни — ее артистическое имя: