Вячеслав Энсон - Эра беззакония

На Стрелке Васильевского острова, у самой воды стоит человек. Один на пустынной набережной. Ветер треплет его матерчатую куртку, рвет нестриженые пряди волос. Налетает, порыв за порывом, хочет сдуть человека с мостовой, закрутить, поднять и унести над крышами за далекий морской горизонт.

Но человек стоит. Чуть клонится вперед и рассматривает что-то спрятанное в ладонях. Джинсы облепили худые ноги, полощут излишком синей ткани. Велики ему джинсы, размера на два переросли своего владельца. И куртка велика. Но не с чужого плеча вещи, добротные и дорогие: значок «Хилфигер» на рукаве, джинса — крепкая как рогожа, а кроссовкам не будет сносу лет пять.

Мужчина худ, высок и неухожен. Скорее моложав, чем молод. В спине, развороте плеч и непокорной посадке головы, сквозит обретенная когда-то выправка. А равнодушие к потугам ветра намекает на род занятий. Моряк, военный или что-то в этом роде. Уверенный в себе мужик. Смущает легкий налет бездомности. Сторонний наблюдатель, случись такой на пустынной набережной, не обманулся бы наружной бомжеватостью: «Нормальный человек, из этих, как их там, «порядочных». Которые сдохнут, а не украдут. Не вымер, стало быть, их обреченный вид. Давненько не встречались…» Еще тот наблюдатель оценил бы простоту лица, незлобный взгляд и ощущение готовности к чему-то. К чему-то важному, большому и непонятному, такому, чего наблюдатель в жизни не встречал, а этот человек, напротив, навидался всякого и натерпелся, и устал, а все еще не угомонился, как другие. «Занятный мужичок, — решил бы наблюдатель, — непростой. За парой рюмок рассказал бы многое… А надо оно мне?» И отвалил бы наблюдатель поскорее, оставив незнакомца за его делами.

Стоит человек на ветру один-одинешенек. Держит в пальцах помятую фотографию. Она почти потеряла цвет, истерлась и обтрепалась. Но человека не беспокоит качество. Он смотрит на снимок и видит под сеткой трещин то, что память сберегла надежней бумаги. Ветер силится сорвать с него куртку. Мужчина не пытается ее застегнуть. Крепче сжимает в пальцах драгоценный снимок. Смотрит задумчиво на клочок своей прошлой жизни.

Он неудачно выбрал место для созерцания. На Стрелке не разглядывают фотографии. Здесь впитывают Петербург. А он — не впитывает. Не ощущает мощи колонн за спиной. Не ловит запах истории. У ног его поплескивает волна, чудный вид открывается слева и справа: мосты, бастионы, Нева. Дворцы и набережные в золоте октябрьского заката.

Мужчина не видит царящей вокруг красоты. Уперся в бумажку взглядом, шевелит иногда губами, словно рассказывает что-то запечатленным на снимке людям. Вселенная свернулась до формата десять на пятнадцать, и время перестало быть. Брызги шлепают на гранит, подбираются к кроссовкам мужчины ближе и ближе. Он брызг не чувствует, он там — внутри, за плоскостью другой жизни.

На снимке трое: он, жена и сын-десятиклассник. Друзья удачно щелкнули в Новый год, а к весне принесли фотографию. На обороте надпись: «Консервы счастья». Смешно и точно. Он обнял жену и втиснувшегося между ними парня, а пленка бесстрастно зафиксировала счастье. Простое и тихое. Трех человек, живущих как один. «Не понимал! — корит себя мужчина. — Чего-то ждал, куда-то рвался. Не понимал…» Качает сокрушенно головой: «От глупости и потерял. Едва успел попрощаться».

С той ночи, когда он торопливо обнял родных, прошло уже пять недель. Такси умчало их в темноту, а из него будто сердце вынули. «Мне ничего не надо, кроме них. Найти, обнять и больше не отпускать», — единственное его желание на настоящий момент. Другого в опустевшей душе нет.

В наш умный век любовь к семье перешла в разряд пережитков — прогресс. Мужчина не поспел за ним, увяз в трясине привычек. Тоска по жене и сыну проснулась в нем, как застарелая болезнь, привет из прошлого. Он думал, что переболел, излечился и даже вспоминать перестал про эту заразу. А подхватил он ее давно, в восьмидесятых, во время службы на подводном флоте. На выбор были язва, геморрой и лучевая болезнь, но добрая судьба расщедрилась и одарила его лишь, синдромом постоянного стремления домой. Встречается такой у обреченных на разлуку.

Двенадцать лет он прослужил на флоте, двенадцать лучших лет просидел в «железе». Галерный раб и крепостной крестьянин — всецело подчинялся кораблю. Принадлежал ему душой и телом. Корабль мог сохранить жизнь, мог подвести под смерть. Со смертью повезло, не подкачал РПК СН [1] РПК СН — ракетный подводный крейсер стратегического назначения. , а вот разлуками напичкал досыта. Он не терпел отсутствия экипажа на борту и, отрывая от семей, таскал здоровых молодых мужчин по автономкам, стрельбам, выходам и бесконечным сдачам боевых задач. Плевал он на любовь, на жен, детей и на телячьи нежности. Лелеять требовал свои ракеты и холить, как жену, расписанную в заведовании матчасть. У пирса не ржавел, растил дивизии коэффициент боевого использования. Хромой, кривой, неисправный, с текущим парогенератором левого борта, ковылял по морям и океанам. Из-подо льдов не выползал месяцами. Допрыгался, растратил ресурс и раньше срока стал грудой металлолома. Упокой, Господи, невинную душу К-180.

Но человек выносливее железа — оканчивались автономки, вопреки всем продлениям штабов. На семьдесят восьмые ли, на девяностые сутки, со скоростью черепахи приближался день всплытия. Истаивали часы, по капле капали бесконечно длинные минуты. Время становилось орудием пытки.

Но миг запредельного счастья все-таки наступал: «По местам стоять! К всплытию…» И — воздух!.. Солнце!.. Швартовка и сход. Ни с чем не сравнимая встреча!

«Есть что-то лучше?» Мужчина многое повидал: хватил побед, наград, удовольствий. Все поимел, что хотел. Все купил, на что заработал. Видел мир и людей. Но дороже семьи ничего не нашел. Жена и сын. Остальное — иллюзии, прах. Счастлив был и не знал об этом. Каких-то пять недель назад.

Понял он, когда потерял, когда снова разлилась в душе позабытая мука разлуки. Будто снова он под водой, но надежды на всплытие нет. Только страх и гнетущая неизвестность. Как последний парад — ситуация предкатастрофы. Заклинка БКГР [2] БКГР — большие кормовые горизонтальные рули. . Есть такой страшный сон у подводников. Рули не перекладываются на всплытие, лодка теряет управление, безудержно падает в бездну. Метр за метром растет глубина… И продули балласт, и врубили турбины на реверс. Бесполезно! Не выравнивается дифферент, плавучесть — ниже ноля, стальное тело скользит в беспощадную тьму. Глубина приближается к предельной. Еще пара минут, и забортным давлением раздавит корпус как яичную скорлупу. Минута прошла, другая… «Предельная глубина!» Лодка медленно валится глубже, и никто уже не возьмется сказать, сколько ее осталось, той жизни.