Чеви Стивенс - Беги, если сможешь

— Что вы можете сделать сегодня, чтобы помочь себе?

— Можно сходить на занятие или прогуляться по больнице, — предположила она.

— Прекрасная идея.

Мы обсудили еще несколько вариантов времяпрепровождения, после чего я спросила, возникает ли у нее желание причинить себе боль.

— Иногда, но уже не так сильно, как раньше. — Она огляделась. — Здесь я чувствую себя по-другому. Мне не одиноко. И медсестры очень милые — Мишель, например. Мне здесь… — Она пожала плечами. — Спокойнее, наверное. Я чувствую себя нормальной.

— И это действительно так. Рада, что вы начинаете это видеть.

— Хорошо, когда тебя готовы выслушать. — Она улыбнулась. — Я вечно выслушивала все горести Эмили. Мы шли в конюшню, она любит лошадей.

— Вы ее так поддерживали.

— Я чувствовала себя ее старшей сестрой. — Она на мгновение умолкла. — Я научила ее ездить без седла, и мы каждый день ездили к реке — просто поговорить.

Хизер описывала дорогу к реке, и меня захлестнуло потоком образов и звуков: лесная прохлада, скрип седла, землистый запах дерева и лошадей. Я словно перенеслась в прошлое.

Мы с Ивой едем по лесу. Лошади останавливаются, чтобы попить из ручья. Она стоит рядом со своей лошадью и треплет ее по шее.

— Я видела вас с Аароном, — говорит она.

У меня в ушах стучит кровь, сердце сжимается от ужаса.

— Я видела, как вы возвращались с реки, — продолжает она. — Ты была чем-то расстроена. Если хочешь мне что-нибудь рассказать…

Сердце так сильно колотится, что я еле дышу. Меня заливает густая, раскаленная волна стыда.

— Мне нечего рассказывать, — сердито говорю я.

— Если он делал тебе больно…

Но я уже отвернулась и забралась на бревно, чтобы залезть на свою лошадь.

— Поехали.

В чувство меня привел голос Хизер.

— …поэтому мне и хотелось вернуться, чтобы помочь ей, — говорит она. — Надеюсь, с ней все в порядке.

Я встряхнулась, пытаясь избавиться от нахлынувших воспоминаний, но страх и смущение успели плотно во мне обосноваться.

— Думаете, с ней все в порядке? — спросила Хизер.

— Похоже, вы ощущаете ответственность за Эмили, но она взрослый человек и сама может принимать решения. Как вы сами сначала решили уехать из коммуны, а теперь приняли решение следовать плану лечения и заботиться о себе.

Она кивнула.

— Знаю. Мне уже лучше.

Закончив разговор с Хизер, я отправилась к новой пациентке — ее звали Франсин, ей было за семьдесят, и ее обнаружили разгуливающей по городу в ночной рубашке. У нее диагностировали старческую деменцию. Семьи у нее не было. С деменцией всегда непросто — мы мало что можем сделать для пациентов, и им приходится оставаться в больнице, пока не освободится место в доме престарелых. Они паникуют из-за провалов в памяти и часто пытаются сбежать. Франсин весь день бродила по палате, дергала дверь и умоляла нас отпустить ее. Она отказывалась от любых попыток утешить ее, и нам пришлось оставить ее одну, чтобы она постепенно успокоилась.

Войдя к ней в палату, я спросила, знает ли она, почему оказалась в больнице. Франсин рассмеялась и сказала, что она путешествует, после чего ее лицо вдруг исказилось от боли и страха.

— Почему я здесь? Можно мне домой?

— Мисс Хендриксон, вы в больнице, потому что у вас возникли проблемы с памятью, — мягко сказала я. — Мы хотим вам помочь.

Она в панике огляделась.

— Я в больнице? — Потом ее глаза прояснились, она посмотрела на меня и печально спросила: — Я здесь навсегда, верно?

— Вы здесь ненадолго, только пока мы сделаем несколько анализов.

Она схватила меня за руку — на лице ее играла улыбка, глаза сверкали.

— У меня была такая прекрасная жизнь! Я была художником, путешествовала по всему свету и писала картины. У меня были друзья во всех уголках мира. Со мной происходило столько удивительных историй…

Из глаз ее хлынули слезы и побежали по морщинистому лицу.

— Теперь у меня никого нет, — сказала она дрожащим и немного детским голосом. — У меня нет семьи. Никого. Я не знаю, где все. Где мои картины? Где мой дом? Я хочу домой! — Она разрыдалась. — Я ничего не помню.

Когда я была на втором курсе, психолог предложил мне обсудить с матерью и братом нашу жизнь в коммуне — возможно, они помогли бы мне прояснить некоторые воспоминания. Но эта попытка провалилась.

Мать не любила вспоминать о коммуне — особенно, если нас слышал отец. Одним осенним утром мне все же удалось подловить ее в поле, она разбрасывала солому для лошадей. Лучи солнца уже согревали ночную росу, и над землей стоял пар. На матери была мешковатая отцовская куртка, волосы она убрала под старую ковбойскую шляпу, но даже в таком наряде она была красавицей.

Я взяла грабли и начала ей помогать.

— Мам, я хотела поговорить с тобой о коммуне.

— Нет смысла ворошить прошлое, — ответила она, не отрываясь от работы.

— Это важно. Я хожу к психологу по поводу клаустрофобии, и он считает, что со мной что-то случилось, пока мы там жили.

Она остановилась и посмотрела на меня.

— Ты о чем?

Я давно переросла мать, но сейчас она выпрямилась и подбоченилась, и я заволновалась.

— Что-то травматичное, из-за чего я теперь боюсь темноты и замкнутого пространства. Может, я где-нибудь застряла?

— Ты всегда боялась темноты.

Она опустила руки и словно бы успокоилась — я почувствовала укол разочарования.

— Это не просто боязнь темноты. У меня бывают панические атаки. И я смутно вспоминаю всякие вещи…

— Какие? — нахмурилась она, с недоумением глядя на меня.

— Мне кажется, я боялась Аарона. Мне он не нравился.

— Да с чего вдруг тебе было его бояться? Он так о тебе заботился. Когда он возил нас на пикник к озеру, ты сама села к нему на переднее сиденье.

Я попыталась вспомнить этот пикник, но тщетно. Я потрясла головой.

— Не помню такого.

Зато я прекрасно помнила, в каком тумане мать пребывала в те дни.

— Ты уверена, что это была я?

— Конечно. Ты любила Аарона. После смерти Койота Аарон учил тебя плавать.

Я снова задумалась.

— Этого я тоже не помню.

Мать смотрела на меня так, словно удивлялась моему упрямству.

— Ты отказывалась и близко подходить к реке, пока он не стал тебя учить.

— Я его не любила. Он меня пугал.

— Да это же он научил тебя плавать! — удивленно ответила мать.

Меня смущало то, что я совершенно не помнила этих уроков плавания. Кроме того, я жалела, что заговорила о своей неприязни к Аарону, — мать явно не разделяла моих чувств.

— Ты помнишь Иву?

Она задумалась, потом кивнула.

— А что?

— Мы с ней дружили. Детям было нелегко в коммуне. Но она обо мне заботилась.

— Аарон, конечно, периодически перегибал палку со всей этой духовной ерундой, но на самом деле все они были совершенно безобидными хиппи, — заметила мать. Она впервые высказала свое мнение о верованиях в коммуне, и, судя по тону, ей они были не так уж и близки.