Коллин Хувер - Безнадежность

Я сосредотачиваюсь взглядом на флуоресцентных звёздах, прикреплённых к потолку над кроватью, и едва чувствую чужие губы, медленно продвигающиеся вниз к моей груди. Их семьдесят шесть. Ну, то есть, звёзд. Я знаю это потому, что за последние семь недель у меня была куча возможностей их пересчитать, каждый раз, когда я влипаю в эту передрягу — лежу безучастно, пока Грейсон, не замечая моего равнодушия, исследует моё лицо, шею и иногда грудь любопытными, сверхвозбуждёнными губами.

Если я так безучастна, зачем я ему всё это позволяю?

Я никогда ничего не чувствовала к парням, с которыми обжималась. Вернее, парням, которые обжимали меня. К несчастью, это всегда односторонне. Только однажды я встретила парня, вызвавшего во мне некое подобие физической или эмоциональной реакции, но в итоге это оказалось самонаведённой иллюзией. Его звали Мэтт, и мы встречались меньше месяца, а потом меня окончательно достали его заморочки: то, например, как он пил воду из бутылки — исключительно через соломинку; или то, как раздувались его ноздри непосредственно перед поцелуем. А ещё он ляпнул: «Я тебя люблю» всего лишь через три недели после нашего сближения.

Ага, такой вот балбес-торопыжка. Пока-пока, мальчик Мэтти.

Мы с Шесть анализировали моё безразличие по отношению к парням. Довольно долго мы подозревали, что я лесбиянка. Когда нам было шестнадцать, после быстрой и весьма неловкой проверки этой теории, мы пришли к выводу, что причина в чём-то другом. Дело не в том, что я не получаю удовольствия от обжиманий с парнями. Вообще-то, получаю, иначе я бы этим не занималась. Просто то удовольствие, которое я получаю, иное, чем у других девушек. У меня никогда не подкашивались коленки. И бабочки не трепыхались в животе. И в принципе сама идея о том, чтобы замирать перед кем-то в восторге, мне глубоко чужда. Настоящая причина проста — обжимаясь с парнями, я впадаю в глубокое и очень комфортное оцепенение. Такие моменты хороши тем, что мой мозг полностью выключается. И мне нравится это чувство.

Мои глаза изучают скопление из семнадцати звёзд в верхнем правом квадрате потолка, когда резко я возвращаюсь к реальности. Руки Грейсона забрели дальше, чем я ему обычно позволяла, и до меня стремительно доходит тот факт, что этот бродяга уже расстегнул на мне джинсы и его пальцы осторожно проникают под резинку моих трусиков.

— Нет, Грейсон, — шепчу я, отталкивая его лапу.

Он подчиняется, издаёт стон и прижимается лбом к моей подушке.

— Да ладно тебе, Скай, — тяжело дыша, бормочет он, потом переносит вес на правую руку, нависает надо мной и снова пускает в действие фирменную улыбочку типа «самопадающие трусики».

Я ещё не говорила вам, что совершенно невосприимчива к этим его гримасам?

— И долго это будет продолжаться? — Он поглаживает ладонью мой живот и снова просовывает кончики пальцев под джинсы.

Меня аж передёргивает.

— Что именно? — буркаю я и пытаюсь вылезти из-под него.

Он приподнимается на руках и смотрит на меня, как на идиотку.

— Твои игры в приличную девушку. Скай, меня достало. Давай уже это сделаем.

Его слова возвращают меня к тому обстоятельству, что, вопреки распространённому мнению, я всё-таки не шлюха. Если не считать обжиманий, я не занималась сексом ни с кем, включая разобиженного в данный момент Грейсона. Понимаю, отсутствие у меня, эротических реакций, возможно, позволило бы мне заниматься сексом с любым случайным человеком без сильного эмоционального погружения. Но я также понимаю, что именно по этой самой причине мне как раз не стоит заниматься сексом. В тот момент, когда я пересеку черту, слухи обо мне перестанут быть слухами, превратятся в факт. Последнее, чего мне хотелось бы, — чтобы разговоры обо мне обрели законную силу. Пожалуй, свою без малого восемнадцатилетнюю девственность я могла бы приписать собственному несусветному упрямству.

Впервые за десять минут пребывания у меня гостя я замечаю исходящий от него запах алкоголя.

— Ты пьян. — Я толкаю его в грудь. — Я велела тебе не заявляться пьяным.

Он слезает с меня, я поднимаюсь, застёгиваю джинсы и возвращаю на место рубашку. Какое облегчение, что он напился! Уже жду не дождусь, когда он, наконец, свалит.

Он садится на краю кровати, берёт меня за талию и тянет к себе. Обхватывает меня руками и прижимается лбом к моему животу.

— Извини, — говорит он. — Просто я так сильно тебя хочу. И если ты мне не позволишь тебя поиметь, вряд ли я приду сюда снова.

Он опускает ладони чуть ниже, обхватывает мой зад, а потом прикасается губами в моему животу в просвете между рубашкой и джинсами.

— Вот и не приходи.

Я закатываю глаза, высвобождаюсь из объятий и устремляюсь к окну. Раздвинув занавески, вижу, как Джексон лезет из окна Шесть. Каким-то образом нам обеим удалось сократить часовой визит до десяти минут. Я смотрю на Шесть, и та отвечает мне взглядом, в котором явственно читается: «Пора менять вкус месяца».

Подруга вылезает из окна вслед за Джексоном.

— Грейсон тоже пьян?

— В точку, — киваю я и оборачиваюсь к Грейсону, который лежит на постели, отказываясь признавать, что ему здесь больше не рады. Подхожу к кровати, поднимаю его рубашку и бросаю ему в лицо. — Уходи.

Некоторое время он пялится на меня, задирает бровь, потом неохотно встаёт. Дошло, наконец, что я не шучу. Натягивает ботинки, не переставая дуться, как какой-нибудь четырёхлетка. Я отступаю в сторону, чтобы дать ему пройти.

Дождавшись, когда Грейсон очистит помещение, Шесть влезает в комнату, и мы слышим, как кто-то из парней бросает: «Шлюхи». Шесть оборачивается и высовывает голову в окно.

— Самим-то не смешно? Мы вам не дали, и мы же ещё и шлюхи. Придурки. — Она закрывает окно, подходит к кровати, падает навзничь и кладёт руки за голову. — Ещё один накрылся медным тазом.

Я смеюсь, но мой смех прерывается громким стуком в дверь. Я отпираю защёлку и отступаю в сторону, давая Карен возможность ворваться внутрь. Её материнский инстинкт не подвёл. Она окидывает комнату лихорадочным взглядом и видит на кровати Шесть.

— Проклятье, — говорит она и поворачивается ко мне. Потом упирает руки в боки и хмурится. — Я могла бы поклясться, что слышала здесь мужские голоса.

Я отступаю к кровати, пытаясь скрыть охватившую меня панику.

— И что, теперь ты разочарована?

Иногда я совершенно не могу понять её реакции. Как я уже говорила: вся такая противоречивая Карен.

— Тебе скоро исполнится восемнадцать, а мне так и не представился шанс запереть тебя дома в наказание хоть за что-нибудь. Пора выкинуть какой-нибудь фортель, малыш.

Я с облегчением выдыхаю, понимая, что она просто шутит. Я уже почти чувствую себя виноватой — мама и не подозревает, что вытворяла её дочь в этой самой комнате буквально пять минут назад. Сердце моё колотится так громко, что, боюсь, его слышат все вокруг.