Александр Бородыня - Крепы

Хоронили Егора через три дня. Холодный и противный дождь не дал ни пронести по улице гроб открытым, ни как следует проститься на кладбище. Хотя все было очень прилично. Хороший военный оркестр при всем желании не смог бы сфальшивить на поминках своего полковника. Трогательная речь, сказанная Игорем над уже зарытой могилой, тоже была на редкость приличной. Все заслуги перед Родиной, все ордена перечислил. Неприличной была, наверное, одна только я — старуха с перекошенным лицом, улыбающаяся дикой, сумасшедшей улыбкой. Я не могла даже нормально передвигаться, и если бы не твердая рука Анны, то скорее всего отстала бы и свалилась куда-нибудь в мокрую канаву. По крайней мере, в тот момент это было единственное мое желание. Я чувствовала себя виновницей происшедшего. Очнулась я только однажды. Толпа схлынула, все двинулись к кладбищенским воротам. Анна куда-то на минуту исчезла, я тоже немножко отошла и вдруг, обернувшись, увидела прыгающих под дождем прямо на свежей могиле полуголых, тощих детей. Мне и в голову не пришло, что дети босые, что их маленькие лица будто отмечены синевой, — меня взбудоражил сам факт. Размахивая зонтиком, я с криком налетела на них и, конечно же, поцеловалась с соседним гранитным памятником… разбила губы. Когда вытерла кровь с лица, на могиле Егора никого не было; детей и след простыл, а рядом стояла Анна.

— Герда Максимовна, пойдемте! — сказала она. — Давайте, вставайте, не нужно сидеть на земле… Простудитесь еще.

— И помру, сволочуга старая! — сказала я. — Чего жить-то, зачем?

Я хорошо запомнила, как ехидно она мне тогда подмигнула: ее веселый черный глаз так и искрился лукавством.

— А пригодится! — сказала она. — Вам обоим и пригодится: ведь вам еще лет двадцать пожить придется. Чего раньше времени на неприятности-то нарываться. Квартира опять же… Кто, кроме вас, за нею присмотрит?

— А эти?.. — Анна тащила меня по дорожке между могил, а я все пыталась обернуться, показать зонтиком. — А эти… Что это такое?

— Вам показалось. Ничего не было, Герда Максимовна. Пойдемте быстрее, там уже, наверное, водку открыли. Помянуть бы надо.

В машине, по дороге домой, у меня возникло странное ощущение. В руке я сжимала мокрый, сложенный зонтик, с которого текло на резиновый пол, перед глазами пульсировали неприятные темные пятна, и вдруг я почувствовала, как сиденье немножко проседает вниз, — точно послушное самолетное кресло. Толчок в спину — будто чья-то рука провела по волосам… Быстрые «дворники» смахнули с ветрового стекла мутные дождевые капли, и я увидела, что машина уже заворачивает во двор.

«С ума схожу, — подумала я. — Ну и пусть, не век нормальной ходить…»

На кладбище народу было много, а на поминки осталось от силы человек десять — двенадцать. Из молодежи, кроме Игоря, никого. В основном однополчане Егора — я их не слишком люблю, противные они.

«Расслабленные старцы, — говорил Егор. Он тоже их не очень жаловал. — Дряхлые стервятники…»

Я сидела во главе стола, наверное, совсем неподвижно — поднять руку трудно, — а «стервятники» пикировали на водку и тарелки с закусками.

— Уходим… Уходим по одному! — говорил уже пьяненький Константин Афанасьевич, бывший политрук, допивая мою водку. — Кого пуля фашиста не убила, нищета сожрет! — Пафоса у него было хоть отбавляй, и фразы всегда одни и те же. — Теперь вот и Егор Кузьмич…

Мне было совсем плохо, я еле удерживалась на стуле, но все-таки нашлись силы, и я сказала:

— Заткнись ты, Константин Афанасьевич! Тошно же…

— Путаешь, путаешь, Герда Максимовна, я верно говорю. Ты там, — он показал пальцем куда-то в стену, предположительно, на запад, — не присутствовала, твоя кровь там не лилась… Ты друзей не теряла!..

— Заткнись! — повторила я сквозь зубы. — Костя! Уйди!

— Ты что, меня гонишь? Фронтового друга Егора гонишь?! — Он был уже пьян. — Да кто ты такая, чтобы на фронтовую дружбу руку подымать? Ты — баба! Квартиру ухватила и сиди, молчи, пока бойцы разговаривают.

— Вон отсюда! — сказала я, с трудом двигая языком. — Все вон отсюда!

Почему-то я смотрела через комнату на зеркало. В зеркале не было никакого будущего, даже ближайшего, — там был тот же противный стол и те же коричневые пиджаки, желтые медали и злобно кривящиеся губы.

— Никуда мы не пойдем! Пойми, Максимовна, — сказал он, выпивая и закусывая. — У нас прав больше, чем у тебя… — В голосе его было столько же самодовольства, столько уверенности в своей безнаказанности. — Неужели ты думаешь, что Егор выбрал бы тебя?

И тут я увидела в зеркале знакомый уже полупрозрачный сгусток, дрожание проплыло от входной двери до стула, на котором сидел Костя. Почти увидела, а может быть, и вправду увидела возникшую из ничего жилистую крепкую руку, ухватившую пьяного за шиворот и приподнявшую немножко вверх.

— Ты чего! Чего?.. — плохо соображая, заверещал Константин Афанасьевич. — Пусти, гад!..

Анна неожиданно весело мне подмигнула. Не в силах сдержаться, я вскочила со стула и кинулась из комнаты, заперла спальню на ключ и рухнула на кровать. Я задыхалась от боли, я плакала, била кулаком в подушку. Я ничего-ничего не понимала. И вдруг услышала совсем рядом голос Егора:

— Ну хватит уже, будет тебе убиваться! Можно подумать, ты померла…

«Опять галлюцинирую? — почему-то сразу успокаиваясь, подумала я. — Но приятно… Иногда лучше сойти с ума…»

— Где ты? — спросила я, осматривая пустую комнату.

Штора опущена, в замке торчит ключ. За стеной все те же противные пьяные голоса.

— Дурочка! — сказал голос Егора, и я почувствовала на своей руке знакомое прикосновение его ладони. — Я здесь…

— Где?

— Просто ты меня не видишь… Пока не видишь… — Он опять погладил мою руку.

Присмотревшись, я смогла различить над собственной напряженной рукой, лежащей поверх одеяла, прозрачную зыбкую тень его руки.

— Ну вот… — сказал Егор. — Еще немножечко, и мы опять будем вместе!

— За память! — громко крикнули в гостиной сразу несколько голосов. — За!..

— Не могу! — сказала я. — Не могу больше!…

— Извини! — сказал голос Егора. — Совсем упустил из виду… Сейчас…

Довольно ясно я увидела шагнувший в полутьме силуэт, и тут же за стеной посыпалась на пол посуда и закричали разом несколько голосов. Я пыталась не улыбаться, когда они с матом, пьяно рыгая, катились по лестнице, теряя свои ордена на ступеньках. При жизни Егор столько раз собирался спустить их вот так «на скоростном лифте», но решился только теперь, после смерти.

В дверь постучали. Я поднялась с постели и повернула ключ. Вошла Анна. Она тоже не скрывала улыбки.

— Что это было? — спросила я. — Он ведь умер… Мы же его похоронили…

— Конечно, умер… — сказала Анна. — Но мертвые вокруг нас… — Она запнулась. — Те, что не уходят навсегда, конечно… Мы просто их не видим. И им от этого больно.