Алла Авилова - Откровение огня

Конечно же, я хотел. Глебов соединил меня с Завьяловым, и я спросил мужчину с раскатистым голосом, говорит ли ему что-нибудь имя «Оля Линникова». Он не задумался ни на секунду:

— Говорит!

Удачу я, надо сказать, так быстро не ожидал. Да еще какую!

— Оля Линникова, Алик Линников. Мы были однокашники, — услышал я дальше.

— Алик тоже учился на филфаке?

— Конечно. А откуда вы их знаете? — спросил Завьялов. Я рассказал.

— Вот ведь что, вот ведь что, — пропыхтел он, и я представил себе на другом конце провода человека, страдающего избытком веса, эдакого толстого, уютного дядюшку. — Увы, многого я рассказать вам о них не могу. Они проучились-то у нас всего год, даже меньше. Алика я знаю больше, он жил у меня месяц — скромный, неприметный парень. А вот Оля была факультетская красавица. У нас на курсе тогда имелись две неотразимые красавицы — она и Тома Назарова. Кстати, Тома была влюблена в Алика, я сам носил ему от нее записки. Носил и недоумевал: что она в нем нашла? Алик квартировал у меня, потому что заболел. Линниковы — детдомовцы, приехали в Москву из провинции и жили в общежитии, где комнаты на четверых, на шестерых — там не поболеешь. Вот я и взял Алика к себе в конце первого курса, когда мои родители в санатории отдыхали. Ну а потом он с сестрой ушел из университета. Почему — не знаю. Вам надо поговорить с профессором Резуновым Борисом Васильевичем. Он, знаете, был Олиной любовью. О них весь факультет сплетничал. Спросите его о ней — старик наверняка расчувствуется и разговорится. Он сейчас все время дома, прикован к постели. Операцию перенес тяжелейшую, никак после нее не оправится…

Глебов позвонил от меня и Резунову. «Пусть заедет после обеда», — передал тот через моего посредника.

Лекции профессора Поршанского не было. Она стояла в расписании перед обеденным перерывом. Получалось два с половиной часа свободного времени.

— Пойдем, Зяба, прогуляемся? — предложила Оля брату.

Алик согласно кивнул.

На Олю всегда смотрели. Она шла победоносно — прямая, насмешливая, босоножки на голую ногу, хотя еще только апрель. На Алика никто внимания не обращал: обычный.

Прошли по улице Герцена к Никитским воротам, перешли бульвар, повернули к Арбату — любимый маршрут Оли. Все было всегда так, как любила Оля.

— Ты когда вчера в общежитие вернулась? — спросил брат.

— А я не вернулась! — гордо отвечала Оля и ничего не добавила — ожидала дальнейшего расспроса.

Однако Алик замкнулся и шел дальше, глядя под ноги.

— А я думала, тебе интересно, где я была, — не выдержала его молчания сестра.

— Я догадываюсь, — тихо сказал Алик.

— Догадываешься? Скажи тогда где?

— У Резунова.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Оля.

— Говорят.

— Кто?

— Все.

— Уже во всю сплетничают, значит, — довольно засмеялась Оля. Отсмеялась и оглушила: — Зяба, я стала женщиной!

Алик покраснел. Она это заметила и сказала:

— И тебе надо становиться мужчиной. Нам уже девятнадцать.

— Ты реферат по диамату подготовила? — спросил, не глядя на нее, Алик.

— Нет! — с раздражением выкрикнула сестра. Подошли к перекрестку, и Оля, толкнув брата локтем, бросила с лихостью: — Сказать, как это делается?

— Не надо.

— Не ревнуй, — сказала с сочувствием Оля. — Ты брат, а Резунов всего лишь любовник. Я об этом, между прочим, только тебе. Тебе одному.

Сказала и положила руку Алику на плечо. Они были одного роста.

Ели в столовой у Никитских ворот.

— Жаль, что сегодня не было Поршанского. Самые стоящие лекции — его, — сказал Алик.

— А как тебе Резунов? — игриво спросила Оля.

— Никак, — сухо ответил брат. — Ты можешь о чем-нибудь другом, кроме Резунова?

— Неграмотный вопрос. Резунов — не «что», а «кто», — поправила сестра.

Оля доела свой обед, отодвинула тарелку, водрузила локти на стол, охватила ладонями подбородок и уставилась на Алика. Тот еще ковырял котлету.

— Вот уж не думала, что именно ты испортишь мне этот день.

Алик посмотрел на Олю виновато, и она смягчилась.

— Никогда меня ни к кому не ревнуй, слышишь? Клянусь тебе, никто не станет мне ближе тебя. У нас одна кровь. Если у тебя в жилах гудит, у меня отдается. С другими у нас такого быть не может. Только у меня такая же кровь, как у тебя, и только у тебя такая же кровь, как у меня.

— Ты говоришь, как заговариваешь, — произнес брат.

— Я не хочу, чтобы в такой день, как сегодня, между нами зашаталось.

— Ну что ты, — пробормотал Алик. — Никогда не зашатается.

— Ты думаешь, я счастливая только из-за Резунова? Я вообще счастливая. Я встала сегодня с солнцем. Борис спал, и я его оставила: пусть спит. Он живет у площади Ногина. Я шла оттуда переулками к остановке автобуса, и мне хотелось петь. Эх, как же хороша Москва ранним утром! И какие у нас замечательные люди! Бодрые, уверенные! Я смотрела на лица рабочих, спешивших на автобус. Они шли трудиться с радостью. Многие мне улыбались и подмигивали. На Солянке я встретила дворничиху, она мела улицу. Отругала меня: чего ты, задрыга, с голыми ногами ходишь, или лето тебе? «Лето! — кричу ей. — Лето!» Она меня хвать метлой по икрам — и смеется вместе со мной. Зяба, это чистая правда, что мы родились в лучшей стране мира. Где еще люди живут вот так, одной семьей! Тетя Паша, голубка, нам в блокаду свой хлеб отдавала. Где еще найти такую тетю Пашу? А как дружно и весело мы жили у себя в детдоме в Будаевске! Все другие страны — серые, свинцовые, там каждый за себя. А у нас жизнь залита солнцем и люди сияют. Да, я сегодня ночью чувствовала горячую любовь к Резунову. Я его очень люблю, но я думаю, родину я люблю еще больше. Я не могу найти, что бы мне у нас в стране не нравилось. Мне нравится все! Наши праздники, наши песни, товарищеский дух, наши светлые, высокие идеалы, грандиозные планы, университет.

Алик перестал есть и смотрел обожающе на сестру. Она же внезапно помрачнела и доверила ему наболевшее:

— Мне только больно от мысли, что я получаю больше, чем даю сама. Эта мысль отравляет мне счастье. И хочется сделать что-то большое, всем нужное. Ты не знаешь что?

Брат растерянно пожал плечами.

— Надо сначала получить профессию. Мы ведь ничего не умеем, — сказал он и неожиданно спросил: — Как ты относишься к евреям?

— Да никак. Плохо, конечно, что они не могут так же любить нашу родину, как мы.

— Поршанский, говорят, тоже еврей.

— Ну и что? При чем тут Поршанский?

— Его ведь сегодня не было. Ты сама знаешь, что у нас последнее время говорят о евреях…

— Ах, я тебе об одном, а ты — о другом! — сердито перебила Оля.

— Прости, я думал, ты кончила. Поршанский у меня из головы не выходит. Я его больше всех у нас на факультете ценю — неужели он тоже двуличный?