Алла Авилова - Откровение огня

— Я двуличных людей ненавижу. Ты будешь доедать? Тогда пошли.

По дороге обратно в университет Алик сказал:

— Сегодня вечером Шурик опять собирается крутить пластинки. Пойдем к нему?

— Я сегодня не могу. У меня дело. Ну что ты сразу надулся? Резунов ведет меня к своему другу, журналисту Михину. Они были вместе фронтовыми корреспондентами. Сейчас Михин редактор в «Вечерке». Он может дать мне задание, понимаешь? Сначала писать заметки по мелочам, а потом — что-то настоящее. Может, журналистика и станет моим большим жизненным делом? У Михина сегодня день рождения. По правде говоря, я сама к нему напросилась.

Прежде, в Будаевске, они были неразлучны. В Москве их жизни стали расходиться.

Я представился пожилой элегантной даме, открывшей мне дверь.

— Вера Игоревна Резунова, — назвалась она в ответ. — Муж ждет вас.

Мы прошли через просторный холл к одной из дверей, и хозяйка распахнула ее.

В небольшой, светлой, полупустой комнате, похожей на больничную палату-люкс, стояла у окна высокая кровать. На ней покоился член-корреспондент АН СССР, бывший профессор МГУ, а ныне пенсионер, Борис Васильевич Резунов. Больной лежал на спине, руки поверх одеяла. Из широких рукавов дорогой серебристой пижамы высовывались сухие кисти. Резунов лежал и смотрел через окно в небо. Девятый этаж не только возвышал его над землей, но и отъединял от нее — небо было ему ближе.

Борис Васильевич осторожно повернул голову в мою сторону и приветствовал меня глухим голосом. Я почувствовал себя неловко: напросился к человеку, находившемуся на исходе сил.

— Я оставлю вас на полчасика, — сказала Вера Игоревна.

— Не командуй, Вера, — неожиданно громко произнес Резунов.

— Мы же договорились. Боря.

— Ты иди, Вера, иди.

Когда мы остались одни, Резунов философски заметил:

— Опека, с одной стороны, дает покой, с другой — оборачивается неволей. Ох уж эта вечная неволя… Но вас интересует не это, я знаю… Оля Линникова, — произнес он и закрыл глаза, словно вглядывался в отпечатки в своей памяти. — Она очень выделялась среди других, очень…

Резунов поднял веки и посмотрел на меня изучающе, словно решал, насколько стоит допускать меня к своим воспоминаниям.

— Если прикован к постели, устаешь от чтения на пятой минуте, радио и телевизор ненавидишь, видишь одно небо, а с людьми теряешь живой контакт, остается только ворошить прошлое. Что же, ворошить мне есть что. Слава богу, что боль, по мере удаления от событий, смягчается и можешь не избегать в воспоминаниях одного, другого, третьего… — многого бы тогда пришлось избегать. Светлых эпизодов в моей памяти не так уж много. Мало, слава Богу, и черных. Большинство моих воспоминаний — полосатые. Такие — самые беспокойные. На стыках полос, как гвозди, торчат вопросительные знаки. Много их оставила и Оля…

Гостей у Вячеслава Михина собралось десять человек. Он ожидал больше народу. Несколько стульев пустовало, но хозяин их не убирал: держал для тех, кто нагрянет позже. Но никто так и не нагрянул, и всего оказалось слишком много, особенно водки. Общество с самого начала разделилось на мужской круг, состоящий из друзей хозяина, и женский, образовавшийся из их жен. С женами Оле было скучно. Она держалась при Резунове и прислушивалась к мужскому разговору.

Мужчины много говорили о майоре Ковальчике, служившем в штабе ПВО Москвы. Только что его оттуда уволили.

— Ведь ничего при проверке не нашли. Чист как стеклышко. Вы его знаете. Только за то отстранили от должности, что фамилия Ковальчик.

— А я думал, что он украинец.

— Тогда он был бы Ковальчук, — заметил Михин.

— Вы хотите сказать, что ваш друг — еврей? — обратилась Оля к хозяину.

Мужчины уставились на нее — она первый раз подала голос.

— Мы раньше не задумывались о том, что евреи — иностранцы, — продолжала Оля. — Только сейчас выясняется, сколько среди нас чужих. Я слышала, Борис Васильевич, что и Поршанский — еврей…

На людях Оля называла Резунова по имени-отчеству и говорила ему «вы».

— Да вроде бы, — пробормотал Резунов и повернул разговор в другую сторону. — Уже четыре года прошло, как кончилась война. Куда уж лучше — быть дома, а вот скажите мне честно, кто хочет обратно на фронт?

Оля слушала норовивших перекричать друг друга товарищей Резунова и ругала себя: не надо было сюда навязываться. Десять возбужденных мужчин и три шушукавшиеся в своем углу женщины относились к ней как к неуместному здесь ребенку. Конечно же, если тебе нет и двадцати, трудно поставить себя на равных с тридцатилетними, особенно в компании, где старшие пренебрегают младшими, а разговоры разделяются на мужские и женские.

Мужчины пили безудержно, и Резунова скоро развезло. Михин проводил его в свой кабинет, уложил на диван. Вернувшись к столу, он сказал Оле:

— Посиди при нем, мало ли что.

И Оля тоже перебралась в кабинет. Она уселась за рабочий стол Михина, спиной к Резунову. Видеть пьяницу ей не хотелось. Хотелось встать и уйти, а еще лучше — раствориться в воздухе. «А что, возьму и уйду. Что здесь делать? К черту Резунова! К черту Михина! И журналистику — к черту! Все равно ничего не получится». Оля толкала себя на решительный шаг и оставалась сидеть.

На стенах кабинета висели фотографии, репродукции и собственное художество хозяина. Олю привлек один рисунок. Чем дольше она на него смотрела, тем сильнее он притягивал.

Михин зашел поинтересоваться состоянием друга.

— Ну как он?

Оля посмотрела на него, не понимая.

— Ты что такая? Ты что, дрожишь?

— Дрожу? — переспросила она. — И правда… Что это за рисунок? Тот, темный, где изображены двое у камня?

Михин вгляделся в Олю острее.

— Чем он вас заинтересовал? — спросил он, переходя вдруг на «вы».

— Сама не знаю. Что-то в нем задевает. Это ваш рисунок?

— Мой. Я сделал его с картины художника Николая Рериха.

— Рерих. Странная фамилия.

— Он русский, — предвосхитил неизбежный вопрос Михин.

— Жил в прошлом веке?

— Нет, наш современник. Умер два года назад.

— Рерих, — задумчиво проговорила Оля. — Никогда не слышала. Он, наверное, никому не известный?

— Я бы не сказал «никому».

— Он член Союза художников?

— Да нет, — усмехнулся Михин. — Он жил в Индии, в Гималаях. Эти горы — Гималаи.

— Эмигрант? — изменилась в лице Оля.

— Рерих — друг нашей страны, — еще шире усмехнулся Михин. — Он уехал из России еще до революции. Собирался возвращаться на родину, но не успел, смерть застала его врасплох.

Михин достал из шкафа книгу и протянул ее Оле.

— Вот посмотрите, здесь много его репродукций. Есть и предисловие, где рассказано о жизни и творчестве этого художника. Вы читаете по-английски?