Алла Авилова - Откровение огня

Резунов оказался дома. Оля выложила ему взахлеб свою историю. Он слушал рассеянно, думал о чем-то.

— Тебе, наверное, неинтересно? — обиделась Оля.

— Да нет, почему же.

Зазвонил телефон. Борис взял трубку нехотя, но, узнав голос, изменился в лице.

— Здравствуйте, Аркадий Викторович! — приветствовал он звонившего.

«Да это декан!» — поразилась Оля.

— Ефим Сергеич мне звонил буквально несколько минут назад, — сообщил Резунов в трубку.

«Он только что говорил с парторгом! Что-то стряслось», — соображала Оля и слушала дальше.

— Нет, я сейчас не один… Хорошо-хорошо, Аркадий Викторович. Через полчасика.

— Что случилось? — спросила Оля, когда Борис положил трубку.

— Да ничего, — ответил он ей как чужой. — Партийные дела.

— В воскресенье?

— А что особенного? И в воскресенье могут быть партийные дела.

Оля опять начала о башне, но Резунов ее остановил:

— Детка, давай в другой раз. Мне еще надо доделать одну работу.

У Оли потекли слезы. «Я же не плачу, а слезы текут, — спокойно подумала она и поправила себя: — Раз слезы текут, значит, плачу. Только с чего?»

— Ну что ты, детка, что ты… Я не хотел тебя обидеть, — забеспокоился Резунов. — На факультете и правда заваривается сейчас каша, но я не могу об этом говорить, ты же понимаешь… Ты скоро сама все узнаешь…

— А, каша! — воскликнула Оля и засмеялась сквозь слезы. Они продолжали течь. Оля попросила у Резунова платок, вытерлась, чмокнула его в щеку и ушла.

В общежитие она вернулась поздно. Заглянула к брату — его соседи были еще на ногах, сам Алик так и не появился. Она пошла к себе спать. На следующее утро соседки не смогли ее добудиться. Она проснулась только в полдень. В университет было ехать уже ни к чему — она поехала к Михину.

— Можно еще разочек посмотреть вашу книжку о Рерихе? — ошарашила Оля его прямо на пороге.

Он впустил ее, дал книгу. Когда Оля стала переворачивать страницы, у нее опять потекли слезы.

— У меня какое-то нервное воспаление, — объяснила она Михину трезво, вытирая лицо. — Слезы, смех — все не к месту. Не обращайте внимания! А башни-то той и правда здесь нет!

— Какой башни?

Оставив вопрос Михина без ответа, Оля стала расспрашивать его об экспедиции Рериха.

Следующим утром повторилась та же история: проснуться вовремя Оля не смогла, на занятия не поехала. И снова к Михину — он разрешил ей заехать еще раз, если опять появятся вопросы. Вопросам не было конца.

В среду Оля наконец попала в университет. У входа в аудиторию, где была первая лекция, она столкнулась с Томой Назаровой.

— Алику лучше? — спросила Тома.

С воскресенья Оля больше не заходила к Алику и ничего о нем не знала.

— Он все еще болен? — растерянно спросила она Тому. Та усмехнулась и прошла мимо Линниковой в аудиторию. Оля бросилась к выходу.

Алик в общежитии так и не объявился. Он нашелся у Димы Завьялова, родители которого были в санатории. Тошнота, головокружение, упадок сил у него не прошли.

— Почему ты мне не передал записку через Диму? — ругала брата Оля, добравшись до него.

Алик лежал на диване, укрытый шерстяным пледом, смотрел тусклыми глазами. Осунувшийся, пожелтевший, он повторял одно и то же: «Да ерунда все это». Поверить в это было невозможно.

— Нет, ты должен мне сказать, что случилось, — настаивала Оля. — Такое состояние не может быть из-за пищевого отравления. Когда ты почувствовал упадок сил?

— Не наседай. Ничего серьезного. Отлежусь и пройдет.

— Что тебе сейчас больше всего хочется?

— Спать.

Оля была у Алика в среду, а в пятницу, в перерыве между лекциями, к ней опять подошла Назарова.

— Ты к Алику скоро собираешься?

— Скоро, — машинально ответила Оля.

— Попроси его мне позвонить, ладно?

Тому Оля не любила. Ни она сама, ни брат с нею прежде не общались, и вдруг — «позвонить».

— Алик пока не хочет ни с кем общаться, — сказала Оля.

— Правда? — делано удивилась Тома. — Знаешь что, передай ему, пожалуйста, записку.

Назарова достала из портфеля карандаш и тетрадку, вырвала листок, написала несколько слов, сложила листок вчетверо и вручила его Линниковой. Оля отправилась на лекцию по диамату, но и любимый предмет не смог ее отвлечь от мыслей о записке для брата. Она достала ее из кармана и прочитала: «Зяба, это мое второе письмецо. Первое я передала через Завьялова — или этот „сверхсознательный“ тебе его не отдал? Вот досада, что у Димки нет телефона. Позвони мне с улицы. Сердце изнылось. И все остальное тоже. Жду звонка. Твоя Тома». Дальше следовал номер телефона — на тот случай, если Алик его потерял.

Оля содрогнулась от «изнылось». У Алика роман с Томой?! И она зовет его Зябой! Оля почувствовала себя преданной. Ей, сестре — ни слова! Она сунула записку обратно в карман и стала ждать звонка. О занятиях и думать было нечего. Все мысли устремились к брату.

Когда кончилась лекция, она поехала к нему. Квартира Завьяловых была недалеко от университета. Усевшись в трамвае у окна, Оля без всякого повода вспомнила о Шамбале. Она увидела горы, дома-шкатулки, но в этот раз они словно полиняли. В ее сознании, как бумажки на ветру, закружились обрывки разговоров с Михиным и пропали. Брат был важнее всего на свете. Так это было раньше, так это и сейчас. Только Зябой его больше называть не хотелось.

Вечером того же дня, когда я познакомился с Резуновым, у меня в общежитии неожиданно появилась Надя. Как и в первый раз, она в комнату не зашла, а, приложив палец к губам, сунула мне записку, после чего исчезла. Записка сообщила, что Надя ждет меня на выходе из моего корпуса и что ей надо со мной поговорить.

Мы пошли от здания университета к пустынной центральной аллее. Она ведет к смотровой площадке на Ленинских горах, откуда открывается панорама Москвы. Надя взяла меня под руку и начала говорить:

— Мы договорились встретиться завтра, но мне надо сказать тебе так много, что я не могла ждать. Господи, не знаю, с чего начать… Начну с Кареева. Я у него сегодня была. Рассказ о встрече будет коротким — многого я от него не добилась, только… Постой, а то забуду, — я придумала для тебя отличный повод, чтобы навести справки в университете об Оле Линниковой!

— Спасибо, но я ее уже разыскал.

— Правда? Расскажи!

Я поведал Наде о скоротечном романе первокурсницы-детдомовки с молодым преподавателем филфака, на продолжительности которого сказались ревность брата, борьба с «сионистами» и необычная реакция Оли на живопись Николая Рериха. Когда я кончил, мы уже стояли на смотровой площадке. Кроме нас пришли посмотреть на Москву только несколько человек — ни туристических групп, ни шумных компаний в этот раз, к счастью, не было.