Алла Авилова - Откровение огня

— Вода кипит, — сказала Аполлония. Нина заварила чай и, взяв табурет, подсела к кузине.

— Полли, к чему эта гордость?

— Гордость? — громко переспросила, как вскрикнула, Аполлония и добавила тихо: — Гордости у меня давно нет. Не надо, Нина, опять ты о том же…

— Ты не выдержишь, если будешь так продолжать. Я уверяю тебя. Извини, что я повторяюсь, но в последние дни ты выглядишь просто пугающе плохо…

— Это не то, что ты думаешь, Нина. Это другое…

У Нины екнуло сердце. «Неужели и ее гложет то же самое?»

— Что ты имеешь в виду?

Аполлония еще больше сжалась и сказала:

— Я сделала одну глупость. Боюсь, что большую. Сейчас время такое, с каждым человеком надо быть осторожной… Сколько мерзавцев перевидала, а вот об этого споткнулась, не могла вынести…

— Какой мерзавец? Где?

— Была у Степана одна старая книга из Благовещенского монастыря в Посаде. Редкая рукопись. Принесла я ее продать в букинистический магазин, а там мне за нее копейки предлагают. Тогда я решила попытать счастья в АКИПе. Знаешь этот архив? Он находится недалеко от нас, за Зубовской площадью. Принял меня там замдиректора, вот уж негодяй. Посмотрел мою книгу и набросился: «Откуда? Как это она к вам попала? От кого?» Какое там покупать — отобрал ее, и все. Имущество монастырей, говорит, перешло государству, и мы со Степаном не имеем права держать при себе эту книгу. Я требую ее обратно, он не отдает. Угрожает сообщить в НКВД. Вот я тогда и сорвалась. Ты знаешь, я ему в лицо плюнула. Вот уж: не думала, что кому-то могу в лицо плюнуть. Он меня из кабинета вытолкнул и пригрозил: «Об этом плевке всю жизнь жалеть будешь!» Я была у него по пропуску. Он все мои данные знает. Точно, теперь донесет в НКВД.

«Господи, что ж теперь будет?» — прокололо ужасом Нину.

— Как называется Степанова книга?

— «Откровение огня».

— «Откровение огня», — повторила за Аполлонией Нина. — Странное какое название. Как его понимать: это значит, что огонь о чем-то откровенничает?

— Кто там о чем откровенничает, я не знаю и знать не хочу. Меня это «Откровение» никогда не интересовало. — Аполлония понизила голос и добавила: — Это духовная книга, какая-то мистика.

— Да, неосторожно ты… — пробормотала Нина. — Да сходи ты в АКИП еще раз, замни дело, извинись, в конце концов, — ради детей. Ради детей чего не сделаешь.

— Я сама об этом думала. Только до того подлеца так просто не доберешься. Я уже ему звонила. Он не хочет со мной разговаривать, через секретаршу передает, чтоб я больше не звонила. Секретарша у него всегда трубку снимает, тоже хамка.

— Письмо напиши.

— Письмо лучше не писать. Если что, его к делу пришьют. Извинение могут истолковать как признание вины. Если в НКВД придет донос, мы пропали. Эта книга — как проклятая. Степан глаза из-за нее потерял, и вот теперь, кажется, она меня погубит. Если б только меня… Нина, голубчик, в случае чего возьмешь детей к себе? Ведь если меня арестуют…

— Ну конечно, конечно, — горячо заверила ее Нина. — Да ты подожди, рано ты мрачным мыслям предаешься, необязательно, что этот негодяй из АКИПа донос напишет. Знаешь, как бывает — вспылил, пригрозил, а потом остыл и забыл.

Аполлония покачала головой и прошептала:

— Чувствую я, Нина, что на меня мрак надвигается. Говорю же тебе, эта книга губит людей, к которым попадает…

— Да брось ты, Полли, разве книга их губит? Да живи вы со Степаном, скажем, во Франции, разве вы пострадали бы за какую-то книгу?

Аполлония помолчала и сказала:

— Да-да, ты права, Нина… Самое лучшее — принять свою судьбу. Покорность судьбе, как ни странно, делает сильной. Помнишь, я тебе об этом из Посада писала? Там мне удавалось на все махнуть рукой — будь что будет. Все стало иначе, как появились дети. С детьми на руках рукой не помахаешь. Звучит как каламбур, но по сути — это совершенно верно. Дети на моей совести — я не должна была брать на себя непосильную ответственность. Дети — и еще один поступок на моей совести…

— Какой поступок?

— Нельзя было таким образом устраивать себе жилье…

— Ты имеешь в виду переселение Харитоновых?

Линниковы с детьми жили первое время после Посада у Нины — шестеро в одной комнате. Нужно было срочно найти свое жилье, и Степан обратился за помощью к старому сослуживцу по ЧК Богдану Белянкину, ставшему начальником в НКВД. Тот счел самым удобным устроить Линниковых в той же квартире, переселив кого-нибудь из соседей.

— Харитоновы не хотели переезжать. Им дали к тому же плохую комнату. Я думаю, Богдан им пригрозил.

— Вот ведь совпадение! Ты сейчас заговорила о Харитоновых, а я как раз на днях случайно, на улице, отца семейства встретила. Идет, качается.

— Узнал тебя? — быстро спросила Аполлония.

— Узнал. Он мне навстречу шел. Я посторонилась, а он все равно прямо на меня валит. «Соседушка, — орет, — старая культура!» И дальше матом.

— Он же не пил. Может, он из-за этого переселения спился?

— Причину, чтоб спиться, найти нетрудно.

— Вы разговаривали?

— Черт дернул меня сказать: «Напился, так иди домой». А он мне: «Куда — домой? Туда, откуда меня выперли?»

— Я не могла тогда представить, что Богдан нам так поможет. Он стал большим начальником, мог бы что-нибудь другое придумать. Несправедливо получилось.

— «Несправедливо»! — возмутилась Нина. — С кем у нас обходятся справедливо? Может, с нами? Может, со Стасиком и Катей?

— Что с ними? — вскрикнула Аполлония.

— Черт! — вырвалось у Нины: проговорилась. Не надо было заводить разговор об арестах.

— Что с ними? — повторила Аполлония.

— Взяли их, сначала его, потом ее. Стасик какую-то не ту статью пропустил в газету. Только ты себя с ним не сравнивай, ладно? Он завотделом всесоюзной газеты, а ты — уборщица. Не будут энкавэдэшники из-за тебя «воронок» гонять.

Аполлония улыбнулась.

— Ладно, пошли спать, — сказала она.

Через две с половиной недели, ночью, когда все в квартире спали, к их дому подъехал «воронок». Забрали, ничего не объясняя, Аполлонию, Степана и саму Нину. Детям — Алику, Олечке и Вите — было сказано утром в школу не идти, а сидеть дома. В течение дня за ними должна была приехать машина и отвезти их в детдом.

Мы оставили смотровую площадку на Ленинских горах и пошли от нее по безлюдному Воробьевскому шоссе к Мичуринскому проспекту. Там, перед перекрестком, мы остановились: дальше вдоль шоссе шла череда правительственных дач, обнесенных высокими заборами. У каждого входа — будка, в ней — милиционер. Я предложил повернуть обратно.

— Ноги устали, — сказала Надя. — Отдохнуть бы.

К тротуару примыкал лесопарк, спускавшийся к Москве-реке. Надя шагнула к деревьям и исчезла за ними. Скоро она позвала меня к себе. Я нашел ее на небольшом лысом бугре, с которого открывалась панорама огней города. Надя сидела на пне и непременно хотела, чтобы я устроился с ней рядом.