Алла Авилова - Откровение огня

— …кое-что произошло, — закончила Аполлония.

— И здесь «произошло»! — с досадой отреагировал Степан. — Что-то уж очень много стало происходить.

— Или что-то случилось? — встревожилась Аполлония.

— Крах случился. Кончилась наша кооперация. Взяли изделие сейчас за треть цены, из жалости, можно сказать. Кустарей побоку. Никаких единоличников больше не будет. Совхозы, колхозы — такое теперь время. А здесь-то что стряслось?

Аполлония дала знак Федьке, чтобы шел домой, и, подведя Степана к крыльцу, уселась вместе с ним на ступеньку.

— Сони больше нет. Умерла при родах.

Степан дернулся и отвернулся от Аполлонии. Прямой, с вытянувшейся шеей, он замер как неживой. Аполлония положила Линникову руку на плечо.

— Прими мои соболезнования.

Степан поднялся.

— Ты в дом? Подожди, — остановила его Аполлония. — Олечку разбудишь. Она только уснула. Здесь Сонина дочка. Певунов принес.

— Как принес? Зачем принес? Где он? — вскричал Степан.

Аполлония тоже поднялась и, взяв Степана под руку, повела его за дом.

— Там поговорим.

Они обошли дом, сели на лавочку. Степан стал теперь вялый, словно тряпочный. Таким жалким Аполлония его не знала.

— Я вижу, ты Соню все-таки любил… — начала она, но он замотал головой.

— В том-то и дело, что нет. Взял ребенка в дом, а полюбить не смог.

— Могу представить. У нее был нелегкий характер…

— А меня она, — перебил Аполлонию Степан, — вообще ненавидела. Виноват я перед ней.

— В чем виноват?

— Как на дело ни посмотри, я перед Сонькой виноват, — произнес Линников в пространство. — И все из-за книги. Кто поверит — вся жизнь сломана из-за какой-то книги…

— Из-за какой книги? — опять подала голос Аполлония, но и в этот раз Степан ее не услышал.

— Нельзя отдаваться вещам. Даже если это книги… — сказал Линников и замолчал.

Аполлония тронула руку ушедшего в свои мысли Степана.

— Я не пойму, что тебя так мучит?

Линников встрепенулся от ее прикосновения и заговорил снова:

— За книги я на все был готов, как чокнутый. Дорвался до книг и одурел, алчный стал, ненасытный, только читать хотел, больше ничего. Днем и ночью читал бы. Память еще была у меня прямо дьявольская. Все что ни читал, запоминал. Датами, именами любил других подавлять. Самомнение разрослось — больше меня стало. Нравилось знать, чего другие не знали, понимаешь?

— Честно говоря, не очень, — призналась Аполлония.

— Ты ничего еще не знаешь. Я все бросил и приехал сюда, в Посад, из-за одной книги. «Откровение огня» — ее заглавие. Услышал, что ее еще называют «книга тайн», и вообразил себе черт знает что. Это самое «Откровение огня» было спрятано в Благовещенском монастыре. Когда я приехал сюда, монастырь был уже разорен. Все порушено, растащено, вверх дном перевернуто. Я все равно остался, на случай стал надеяться. Случай-то и правда подвернулся. Вслед за мной появился в Посаде еще один. Тоже приехал за этой книгой. Досталась книга все же мне, добился я своего — только глаз у меня уже не было. Сонькины глаза я в действительности удочерил, а не Соньку. До самой Соньки мне и дела не было. И она это сразу почуяла. Книга была написана старой прописью, читать ее Сонька не смогла. Я договорился с Федькой, и он за месяц научил ее разбирать буквы. Я едва дождался, когда она начала мне читать это проклятое «Откровение». Я заставлял ее читать целыми днями. У самого-то голова уже не та, что была — и гудела, и болела, и память как пулеметом изрешеченная стала. Я заставлял Соньку повторять прочитанное, иногда по нескольку раз одно и то же. И зачем? Ведь что в той книге написано — было мне совершенно ни к чему. Я-то представлял ее совсем другой. А «Откровение огня» оказалось учебником для монахов. Но разве сразу признаешь, что книга, из-за которой стал инвалидом, тебе не нужна! И заставлял Соньку читать, а себя — слушать. Даже заставлял себя воображать разное, как в книге было сказано. Два раза мне Сонька прочитала «Откровение огня» с начала до конца, в третий раз мы и до половины не дошли. Сам сказал: хватит. Почувствовал, что ненавижу эту книгу. А Сонька ее ненавидела уже давно. И вместе с ней — меня. Знаешь, как она мне отомстила? Запил я. Уж больно горько мне стало. Зальешь в себя самогонки, и ничего не помнишь — то, что мне было надо. Утром очухаешься, позовешь Соньку, а она ничего тебе делать не хочет. Чай поставить, щи сварить, куда отвести — все отказывает. «Ты напился и как мужик меня домогался», — говорит. Каждый раз одно и то же. Слышишь такое — холодеешь. Сам-то я ничего не помнил. И не мог поверить: я до баб никогда охоч не был. Как такое могло со мной случиться — на ребенка кидаться, пакость-то какая! Правда, Соньке уже шестнадцать стукнуло, не совсем уже ребенок, но все равно. Верить не верил, но и уверенным на сто процентов быть не мог. Вот на какой крючок меня тогда Сонька подцепила и держала. Ее характер потом, когда выросла, еще больше сказался. Любила она с людьми в темную играть, власть над ними любила, в комсомол из-за этого пошла. Это она-то, урожденная княжна Мещерякова…

— Княжна? — поразилась Аполлония. Она снова увидела перед собой Соньку в лисьей шубе, стоящую посреди опустевшей горницы Ершовых, — и себя, съежившуюся на лавке в углу. Космохвостка и «помощница». Княжна и генеральская дочь — обе без семьи, обе скрывающие происхождение, обе беременные. Вот ведь ирония судьбы…

— Только я один знал, кто Сонька на самом деле — сама проговорилась еще в первый год, когда попала ко мне. Она жила с родителями и братом в поместье, в Оренбургской губернии. Мужики их после революции подпалили. Когда мать и брат выбежали из дома, спасаясь от огня, их забили. Отец отстреливался из дома до последнего — с домом сгорел. Сонька единственная из семьи осталась в живых: ей удалось выбраться из окна и спрятаться в кустах. Потом беспризорщина, детская колония — и слепой дурак, требовавший, чтоб читала ему одну и ту же галиматью с утра до вечера. Отомстила за все и здорово отомстила. Она могла бы погубить меня совсем, сообщив о насильничании в партком. Спасло то, что я ее тайну знал. Такой был у нас зарок: молчание за молчание. Настоящего покоя мне от такого положения быть не могло. Откуда ему взяться, если не знаешь, запачкан или чист? Пить бросил, чтоб грязи больше не нарастало. Но прошлая грязь — настоящая или наговоренная — на мне. И правды теперь никогда не узнать…

Когда они вернулись в дом, Олечка уже проснулась и плакала. Аполлония, взяв девочку на руки, передала ее Степану, не обращая внимания на его сопротивление. С ее помощью Линников прижал к себе дергавшееся тельце. Потом почувствовал, что держит ребенка один.

— Останься рядом! Не отходи! Еще уроню! — запаниковал Степан. Он инстинктивно прижал к себе Олечку, и она доверчиво замерла. — Что же теперь делать? — растерялся Линников. — Я слепой, работы нет, деньги кончатся уже к лету, год в деревне голодный. Вон ты столько домов обошла, чтоб свое дитя пристроить, — и все без толку И у меня ребенка здесь никто не возьмет…