Лоуренс Сандерс - Торговцы плотью

— Сегодня плачу я.

— Что случилось? — Артур Эндерс заморгал белесыми ресницами.

— Умер богатый дядюшка! — И я постарался переменить тему.

Мы изучили меню, хорошо понимая при этом, что следует выбирать самые дешевые блюда: спагетти с мясными фрикадельками, салат из овощей и еще графин домашнего белого вина — я неоднократно уверял, что владелец «Блотто» на самом деле моет этим вином тарелки: оно такое едучее, что все вычищает.

Всучили официанту заказ и принялись обмениваться накопленной за день информацией.

Я рассказал, что прослушивание не прошел, но зато мне пообещали работу по озвучиванию какого-то фильма, и поэтому Сол Хоффхаймер выдал мне аванс.

Артур Эндерс — говорил он с акцентом штата Небраска — объявил, что нашел временную работу на рождественской распродаже в универмаге «Мейси»:[4] будет три раза в неделю торговать мужскими перчатками.

Кинг Хейес по-прежнему подрабатывал на почте: сортировал конверты для последующего запуска в считывающее устройство.

У Дженни Толливер, дизайнера по тканям, единственной из нас, была настоящая работа. Сейчас она по заказу работодателя превращала цветочные орнаменты Берлингтона Миллза в рисунки для постельного белья.

— Надо сделать, как у него, но чуть-чуть не так, чтобы нам не вчинили иск, — засмеялась она.

Нам принесли еду, и мы занялись обычным ритуалом — тому передать соль, тому перец, оливковое масло, уксус, разливали вино по стаканам.

Мы ели, болтали, смеялись, заказали третий графин вина. Мне было тридцать пять, Артуру Эндерсу и Кингу Хейесу по тридцать два, Дженни Толливер — двадцать восемь лет. И мы по-прежнему верили, что впереди нас ждет что-то хорошее. Все, чего мы желали, все, о чем мы мечтали, — все возможно.

Мы были пьяны от шума, гама, табачного дыма, вина, грубой пищи и болтовни. Дружеской болтовни.

Будущее принадлежит нам, конечно, случаются неприятности и трудности, но все это временно. И когда мы поднялись, я швырнул на стол деньги величественным жестом прожигателя жизни, властелина Вселенной.

Дженни Толливер предложила пройти к Центральному парку и сесть в автобус, но я терпеть не могу ждать и потому настоял, чтобы мы взяли такси до ее дома на Западной Девяносто пятой улице.

Дженни была очень забавной. Периоды холодности, собранности, задумчивости сменялись у нее приступами лихорадочной активности и веселья. Мы встречались уже четыре года, и, наверное, именно эта ее противоречивость меня интриговала и удерживала.

В такси она прильнула ко мне.

— Ты наверняка сейчас на меня разозлишься.

— С чего бы?

— Ну, у меня сейчас эти дела…

Слава Богу, подумал я, а вслух произнес:

— Да, обидно.

Она прижалась ко мне еще плотнее.

— Но мы можем заняться чем-нибудь другим. Точнее, я могу заняться… Кое-что сделать для тебя.

— О нет! Что ж я за мужчина, если получу удовольствие, ничего не давая взамен!

Она отодвинулась и с восхищением глядела на меня.

— Ты такой засранец! Замечательный засранец!

Я засмеялся и обнял ее.

— Но я приму стаканчик того поганого бренди, которым ты лечишься от простуды. А потом поеду домой: мне завтра работать.

Она жила в огромном доме, вестибюль которого был украшен в стиле «арт деко», а лифт разрисован фресками под Ватто. На двери ее студии — просторной, с высокими потолками — висела табличка: «Злые собаки».

Убранство отражало двойственность характера Дженни: светлая шведская мебель и темно-зеленые и синие шторы и обивка. На стенах абстрактные картины, а на кушетке — тряпичная кукла. Хрустальный графин для коньяка рядом с жестяной пепельницей, на которой начертано «На память об Атлантик-Сити».

Она налила мне бренди и отправилась в ванную переодеваться. Я достал сигарету из эмалевой шкатулки и расслабленно раскинулся на кушетке — я актер, я могу сыграть покой и смирение.

Дженни вышла из ванной босиком, с распущенными волосами, в старом фланелевом халате с растрепанным шнуром. Свернулась калачиком рядом со мной.

— Бренди хочешь? — спросил я.

— Немножко.

Я набрал бренди в рот и прильнул к ее губам, она закашлялась и отстранилась.

— Мои поцелуи ядовиты! — возгласил я, изображая классического французского актера.

— И жгучи, — добавила она.

Дженни Толливер была невысокого роста, гибкая, тоненькая, и у нее были такие потрясающие, блестящие и густые светло-каштановые волосы, что я вырвал у нее обещание, что когда я умру, она острижется и свяжет мне из них саван.

Ее лицо было соразмерным, как и фигура, и идеальным по форме — овальным. Ни малейшей черточки, нарушающей эту внешнюю гармонию, а гармония, как известно, — главный и определяющий признак красоты.

Когда я думал о ней, мне на ум приходило лишь одно слово: «класс», и порой я с горечью и страхом думал еще и о том, что меня тянуло к ней потому, что сам я этого качества скорее всего был лишен.

— Как приятно с тобой обниматься!

— Ну не зря же меня называют Самым Безумным Обнимальщиком Манхэттена.

— Что же с нами будет, а, Питер? — вдруг спросила она, и я торопливо глотнул бренди. — Что будет с тобой и со мной?

— Я тебе надоел? — спросил я как можно мягче.

— Нет.

— Так с чего вдруг ты завела этот разговор?

— Не знаю. Но наши отношения кажутся такими… Такими необязательными.

— Я полагал, ты сама этого хотела.

— Поначалу да. А теперь… Питер, давай жить вместе.

— Где? У меня не получится — в одиночку мне квартирную плату не вытянуть, поэтому приходится делить ее с Артуром. Жить у тебя, в одной комнате вдвоем? Да мы уже через неделю друг другу глотки перегрызем.

— Ты мог бы… — Она в нерешительности умолкла.

— Найти постоянную работу? — ухмыльнулся я. — С девяти до пяти? И что бы я мог делать? Да даже если б и мог, я этого не хочу. Дженни, неужели ты хочешь, чтобы я забросил театр?

— Ну-у… — протянула она. — Нет, конечно, если ты сам этого не хочешь, однако…

Я помолчал: я не хотел ее терять. А потом, после паузы, произнес:

— Сегодня я сказал Солу, что уже подошел к черте, и это действительно так. Давай договоримся. Дай мне еще один год, ладно? Я уже двенадцать лет бьюсь, как рыба об лед, и еще один год ничего не изменит. А если и через год я буду на том же месте — тогда баста, сдаюсь. Сольюсь с буржуазией. Найду постоянную работу. Ты дашь мне этот год?

Она потянулась ко мне. Мы поцеловались. Губы у нее были мягкими и нежными.

— Хорошо, конечный срок — следующее Рождество. Обещаешь?