Хизер Гуденкауф - То, что скрыто

Риэнн морщит лоб, словно перебирая в памяти всех своих бывших дружков и вычисляя, который из них предпочел Чарм ей.

– Неуважение – внушать ребенку, будто все мужчины – тупые бараны, которых можно использовать, а потом выкинуть как мусор. Неуважение – развестись с единственным порядочным человеком, который любил тебя и твоих детей, и разбить ему сердце! Вот что такое неуважение! – Чарм отодвигает стул от стола и встает.

– Уже уходишь? – недоверчиво спрашивает Риэнн. – Но ведь мы еще не поужинали! И не поговорили о твоем брате!

– Хватит с меня разговоров. – Чарм смотрит матери в глаза.

Дойдя до порога, она вдруг кое-что вспоминает. Она понимает, что поступает по-детски, но не может себя преодолеть. Подходит к холодильнику и достает из морозилки ведерко с мороженым. Они с Гасом сегодня съедят его на ужин. Она не расскажет Гасу о предстоящей свадьбе матери. Наоборот, скажет, что мать плохо выглядит, что ей одиноко, что она несколько раз спрашивала, как дела у Гаса.

– Желаю вам счастья! – Чарм старается изобразить доброжелательность, но это у нее плохо получается. Она убегает; мать и Бинкс смотрят на нее разинув рот.

Когда Чарм приезжает домой, ее еще трясет от гнева. Она сама не понимает, почему сообщение о скором замужестве матери так ее взбесило. Видимо, она переживает за Гаса. Войдя, Чарм сразу заглядывает к Гасу в комнату – тот сладко спит – и решает прогуляться по берегу Друида. У реки ей хорошо. Осенью она любит сидеть под акациями; вокруг летают узкие желтые листочки, похожие на перышки канареек. Зимой она проходит пешком вдоль берега по нескольку миль; от холода слезятся глаза, а от сапог в снегу остаются следы.

Много лет назад, когда Чарм было двенадцать лет, она как-то долго играла в снегу и изобразила целую армию снежных ангелов – по одному в честь каждого приятеля матери, которого та притаскивала домой. Их было так много, что Чарм не запоминала лиц. Рядом с каждым отпечатком она пальцем выводила инициалы. Если не могла вспомнить имени, обозначала какой-то отличительный признак. Например, буквы «К.С.» обозначали мужчину, который носил ковбойские сапоги. Тогда ей было шесть лет; самого временного спутника она так и не запомнила. В память врезались только сапоги, которые лежали на полу маминой спальни. Серые, чешуйчатые, в темноте они как будто охраняли комнату и готовы были напасть на тех, кто туда входит. Встав и посмотрев на свою работу, она увидела несколько рядов вмятин в снегу и ощутила странное удовлетворение. Недоставало одного: красного пятнышка в груди каждого ангела – разбитого сердца. Мать Чарм всегда бросала спутников жизни.

Немного остыв, Чарм возвращается домой с прогулки и снова заглядывает к Гасу. Тот по-прежнему спит. Тогда Чарм на цыпочках идет к себе в спальню и достает из нижнего ящика комода обувную коробку, которую прячет много лет.

В коробке она хранит несколько сувениров от того времени, когда у них был малыш. Он прожил у них меньше трех недель. Как будто в другой жизни… Чарм садится на кровать и перебирает свои сокровища. Крошечные ярко-голубые носочки. Тогда они были ему великоваты, и он выглядел в них смешно. Когда он сучил ножками, носочки спадали, и он поджимал крохотные пальчики на ногах, как будто говорил: «Так-то лучше!» И все же это были его носочки, и он носил их – пусть недолго. Кроме того, в коробке хранится погремушка в виде шмеля и бейсболка с эмблемой «Чикагских щенков». Наконец, в коробке лежат две маленькие фотографии в рамочках. На одной Чарм, гораздо моложе, чем сейчас, но невероятно усталая, держит плачущего, краснолицего младенца. На второй Гас, улыбаясь, качает на руках того же младенца, только тихого, спящего. Чарм знает, что никогда не сумеет рассказать малышу о первых днях его жизни. О том, что тогда его любили пятнадцатилетняя девочка и тяжелобольной мужчина, которые понятия не имели, что им делать. И все же они пытались, пока не поняли, что ничего не получается.

Я очень дергаюсь. Больше, чем когда сдавала выпускные экзамены, и даже больше, чем когда ждала результатов. Мне в самом деле хочется хорошо проявить себя на работе. Моя жизнь пойдет по-новому, и сейчас очень важно, как начать.

Хотя еще только начало сентября, воздух свежий и морозный; на многих листьях я вижу красную и желтую кайму. Я прихожу к «Закладке» еще до открытия и взволнованно топчусь у входа. Миссис Келби подъезжает на стоянку и машет мне рукой из машины.

– Доброе утро, Эллисон! – кричит она, выходя. – Ну как, готова к великому дню?

– Да, – отвечаю я и добавляю: – Только немножко боюсь.

– У тебя все получится, – уверяет миссис Келби. – Если чего-то не поймешь, спрашивай, не бойся. – Она отпирает дверь, входит и включает свет.

В магазине красиво, тепло и уютно. Я брожу по залу. Повсюду книги – от пола до потолка. В тюремной библиотеке книг было мало, но, пока я сидела, я прочла все, что могла, хотя тамошние книги были потрепанные, старые, в пятнах, во многих недоставало страниц. А здесь книжки новенькие, блестящие, с глянцевыми обложками. Мне хочется взять одну из них, открыть и вдохнуть запах новых страниц. Миссис Келби наблюдает за мной с доброй улыбкой.

– Знаю, – говорит она, – мне самой каждый день приходится щипать себя. Пойдем-ка на экскурсию! – Она водит меня по магазину, показывает детскую секцию с мягкими пуфами, крошечными стульчиками и столом, на котором расставлена кукольная посуда.

Мы с Бринн, когда были маленькими, часто устраивали вечеринки для кукол. Бывало, нарядимся в мамины старые платья, нацепим на себя ее украшения, возьмем своих любимых кукол и рассаживаем их вокруг стола, стоящего в нашей игровой комнате. Я всегда изображала хозяйку, а Бринн и куклы были моими гостями.

– Садитесь, пожалуйста! – с важностью говорила я; впрочем, я и не только в игре разговаривала примерно так же.

Бринн послушно садилась; платье в цветочек «Лора Эшли» мешком болталось на ее худеньком тельце. Карие глаза доверчиво смотрели на меня из-под старой соломенной шляпки.

Однажды я контрабандой протащила в детскую разведенный порошковый сок и печенье – мама это строго запрещала.

– Чаю? – предложила я.

– Да, пожалуйста, – ответила Бринн, стараясь подражать моим интонациям.

Я разлила в чайные чашки сок; мы не спеша пили его, грызли печенье и с важным видом беседовали о погоде или сплетничали о соседях – мы часто подсматривали, как ведут себя мама и ее подруги. Бринн потянулась за печеньем и нечаянно задела локтем чайник. Ярко-красный сок пролился на светлый ковер. Лицо Бринн сморщилось; она заплакала, потому что знала, как разозлится мама.

– Тихо, Бринн! – шикнула я. – Она услышит!

– Из-звини! – промямлила Бринн и разрыдалась еще горше.