Александр Гера - Набат

— Самолет его ракетой…

— Вот теперь совсем одни остались, — понял все Левицкий.

Марья подняла голову к нему, смотрела с тоской.

Предстояло сказать ей самое важное и самое трудное.

— Машутка, ты сильная и мудрая. Сейчас ты полетишь…

— Только с тобой, Аркашечка, только с тобой! — она заплакала.

— Дельтаплан двоих не подымет. Дай Бог тебе улететь с малым.

— Бог? Где он, если вокруг такое?

— С тобой он. Прилетишь на место, поймешь.

— Куда я полечу, куда?

Вопрос вопросов. Никогда бы он из всех фантазий не оставил одну, самую реальную сейчас.

— Слушай внимательно, — присел он на корточки рядом с ней. — Ты полетишь с ребенком и с пакетом, который взяла в тайнике Судских. Ты, Машутка, одна в ответе за весь мир. И твой ребенок, и дискеты — это очень важно. Это завет ото всех нас тем, кто придет после нас. А полетишь ты к отцу с матерью.

— В карьер? — отшатнулась Марья, теснее прижала к себе ребенка.

— Да. А Судских говорил, что зону поражения можно пересечь по воздуху. Плохо это, хорошо ли, не знаю. Но это единственный выход. Нас в живых не оставят. Пощады от уродов ждать нечего.

— Ой, Аркашечка, — еще теснее прижала к себе сверток с младенцем Марья. — Это так страшно… — Заглянула внутрь, будто опасалась, нет ли там уже беды. Ребенок мирно спал, нахмурив бровки, подобрав губки.

— Аркаша, я не могу, не могу! — запричитала Марья, цепляясь свободной рукой за плечо Левицкого.

— А как же тогда в огонь и воду за мной?

— Про полеты не было, — плакала она. — И это — за тобой.

— Я всегда буду с тобой. Все. Скоро здесь орда будет. А билет всего один и в один конец.

Он быстро открыл дверь дощаника, осмотрел дельтаплан. Поломок не обнаружил и выкатил его наружу. Оперение в черно-белую полосу смотрелось прочно, хотя легкие конструкции дельтаплана буквально просвечивали в боковых лучах заходящего солнца.

— Помнишь все из моих прежних наставлений?

— Помню, любимый, летала ведь с тобой…

— Прекрасно, — защемило сердце у Левицкого от ее слов. — А полетишь в этом направлении, — указал он на юго-восток. — Здесь от силы двадцать километров. Испарение от земли плотное. Поймаешь теплый поток, тогда не потеряешь высоту.

— Да, любимый.

Он помог ей лучше спеленать младенца, укрепить его прочно на груди перед собой.

— Готова?

— Да, — прошептала она. Впервые они поцеловались. Поцелуй был соленым. Аркадию почудилось, что он уловил стук сердечка маленького.

— Лети…

Разбег — и черно-белая птица вспорхнула с края склона. Чуть клюнула носом, отчего у Аркадия сжалось сердце, выровнялась и стала набирать высоту.

Как же много осталось невысказанных слов, как же недо-любилось, как не хочется рвать эту последнюю нить!

— Запомни нас живыми! — крикнул он и услышал уже из другого мира, белого, в искрах живого солнца:

— Да-а-а-а!..

Два полуночных ангела летели от амьенского собора Нотр Дам в Вену, где ждал их великий Людвиг ван Бетховен. Композитор был глух и призывал помощь свыше…

Над немецким городом Трир их оперенья коснулся дьявольский холодок, и пришлось им, чтобы Ариман не обесчестил Божьего дара, искать защиты на шпиле знаменитого собора.

— Что это было? — спросил неискушенный ангел.

— Мерзавец родился, осквернитель Божьей благодати, — ответил другой.

Тихая майская ночь. 1818 год. В Вене рождалась божественная «Лунная соната». В Трире, в еврейской семье пуговичного мастера, — Карл Маркс.

Озорные водные горки!

Блестящий никелированный желоб и водный поток. Сияющий металл не режет глаз, вода не холодна, не горяча, она ощутима едва, как все тут, среди беззвучного света, и Судских несся по желобу, переполненный радостным ощущением свободы и невесомости — чувства, знакомые отпускникам по первому свиданию с южным морем, солнцем и безудержному желанию жить.

В кои-то веки он сбросил бремя обязанностей, подобно волу не идет тупо и заведенно по служебному кругу, где нет тихих радостей, где ночь — всего лишь забытье перед постным пробуждением: жвачка, смирение, подчинение долгу и пост, пост, пост… На посту не дремать, не отвлекаться, а поститься, как предписано свыше, каждому, живущему в миру реальных иллюзий.

Судских не ощутил вхождения в воду. Инстинктивно он готовился к этому моменту, самому яркому на водных горках: подскок вверх и — купель! А тут въехал неощутимо во что-то неосязаемое, и облапила ватная тишина, словно под воду ушел и там остался.

Особо он не удивился и тому, что занял вертикальное положение, хотя под ногами тверди не обнаружил. Сделал пробный шаг — держит. Другой — нормально. «A-а, вот оно, в чем дело, — пришла догадка. — Молочная река, кисельные берега. Я в раю».

И это открытие ни радости, ни печали не принесло, будто остались мажорные чувства там, в начале водных горок.

«В раю так в раю», — подумал он. Сделал еще шаг и, как само собой разумеющееся, спокойно сделал очередное открытие: в этой новой среде двигаться без тверди под ногами и вверх и вниз, ускорять движения и замедлять можно.

В раю так в раю. На том свете. Субстанция, значит.

— Приветик, дядь Игорь! — услышал он и сразу увидел перед собой материализовавшуюся Марью, сидящую будто бы на тол-стом поваленном стволе. Его как такового не было, он воображаем, исходя из позы Марьи: одной ногой покачивает, другая — под самый подбородок коленкой. И одежда воображаема, и тело под этой одеждой видимо. Нереальность реального.

— Здравствуй, — ответил Судских нейтрально вежливо, будто расстались они только что на территории Сорокапятки. Ничему не удивлялся Судских. — Какие новости?

Она сидела вольно, без стыда, платьишко ее сбилось, задралось на сторону, и трусишки сбились, и обоих это не смущало. Едва Судских прищурился, воображаемый ствол исчез, но он отвел глаза, чтобы не видеть оголенной плоти.

«Выходит, и я голый?» — машинально подумал он и оглядел себя. Да, если прищуриться, ничего нет, кроме телес, а под обычным взглядом на нем болталась не то ночная рубашка до пят, не то хитон или галабея.

— Ой, дядь Игорь, — засмеялась Марья, логично истолковав смущение Судских. — Какие тут новости? Тут ничего нет, понимаете? Ни-че-го. Даже ни вас, ни меня. Мы вроде как в том самом райском коммунизме. Малахольная радость.

«А как Марья сюда попала?» Он — понятное дело, его Мастачный в упор расстрелял, а кто убил Марью?

— Нас нет?

— Грамотный вы, дядь Игорь, где не надо. Да в коме мы оба! Я ударилась, когда в Зоне приземлялась, сынулю спасала, вот… а тебя недострелили. И оба мы, как говнецо в полонке, ни там, ни здесь. Понятно, товарищ генерал в битве недобитый?