Александр Гера - Набат

Судских прищурился, совсем глаза в щелочки свел:

— Вот оно как…

Если прищуриться плотнее, тогда окружающее переставало быть вдохновенно спокойным, обступала серятина, зато отчетливо прорисовывались любые изъяны. Марья под прищуренным взглядом повзрослела, стала изнуренной женщиной небольшого росточка, с морщинами вокруг глаз, с грушками отвислых грудей.

— Теперь еще молоко из-за вас пропадет…

Что-то похожее на угрызения совести кольнуло Судских пронзительно и настойчиво. Он не вынес пытки и пошире открыл глаза. Стало легко и отчетливо. Марья улыбалась, сидя на стволе, покачивая ногой. Тик-так, тик-так — маятник.

— Вот так.

— Все будет хорошо, Марья, — сказал Судских добродушно.

— Дай бы Бог, — столь же добродушно откликнулась она. — День-два я продержусь: поваляюсь без сознания.

Про себя Судских похвалил ее за разумность. Он слегка прищурился, будто оценивал эту ее мудрость:

— А откуда ты все наперед знаешь? И про меня, и про себя. Я как-то не уразумел сразу, где я, как сюда попал.

— Вы, дядь Игорь, толстокожий, закондованный, значит, до вас с трудом и доходит. Вы все там были как куклы заводные, нам жить мешали, хотелось вам, чтобы все в ногу шли, тогда все получится, а ведь чепуха это и даже опасное дело: когда все в ногу ходят, можно планету с орбиты сбить. И про Бога чепуха, все не так, как попы поучают — они ж его не видели! Вранье для слабоумных. И про жизнь врут. Вот у вас тромб вот-вот оторвется, сердце остановится и попадете в никуда. Весело?

— Нет, не весело, — простодушно ответил Судских, а заведенный уклад земной жизни сложился в привычную фразу: — Жизнь — штука сложная.

— Ага, — ухмыльнулась Марья. — А Восток — дело тонкое.

— Восток? — не уловил юмора Судских. — Почему?

— Потому, что коммунизм — это советская власть плюс электрификация, а хочешь мира — борись за мир плюс химизация. От всего этого жизнь сложная. Ее усложняют козлы, созданные для отпущения, а козлодои подхватывают. С козла-то молока нет, а кушать надо.

Судских будто другими глазами увидел Марью. Перед ним сидела юная женщина, красивая и уверенная. Таких рисовали в эпоху Возрождения, когда возрождался здравый смысл. И никаких морщин.

— Прощаемся? — спросила Марья и сразу превратилась в девочку-подростка. — Не выходят меня, чую. Вы тут один останетесь. Остальные либо там, — указала она глазами вверх, — либо там, — глаза вниз. — Вы сейчас и тех, и других можете встретить. Я уже с кем только не виделась, по заказу ?как в ресторане. Сталин, думала, в преисподней, а он расхаживает на верхнем уровне, трубочку посасывает, с Гитлером общается. Чудеса, а? А мы его в злыдни записали. А вот Эйнштейн в относительном мире. То размажется до минус бесконечности, то сожмется до атома. На Менделеева смотреть страшно — за что его Всевышний покарал?.. Говорят, уже тут дел натворил, с Всевышним спорил. И вы не залупайтесь, дядь Игорь, тут спокойненько надо, здесь революции не проходят. Загадку знаете? — спросила она с хитринкой. — Залупились и висят. Думаете — желуди? Нет — декабристы…

— Так где я? — недоумевал Судских, чувствуя свою неуклюжесть.

— Вот непонятливый какой! — всплеснула руками Марья и соскочила со ствола. — На том свете! В приемном покое! Что себе нарисуешь, то и будет. Никакого рая и ада нет, есть тот свет и то ненадолго, пока между жизнью и смертью. Когда мы живем, мы усложняем все, в придумки играем, хотим выше себя прыгнуть. Амуниции, амбиции, а уходим из жизни ни с чем.

— А память о нас, Марья? — во все глаза смотрел на нее Судских, боялся, что исчезнет, а он не познает главного.

— Это совсем другое дело, — возразила она по-взрослому. — Вы тут, дядь Игорь, осмысливайте, пока вас в госпитале оклемать пытаются. У вас пулька в черепной коробке застряла.

— А меня спасут?

— Сами выбирать станете.

— Почему?

Вопрос будто повис в пространстве, где только что сидела Марья, умненькая, красивая. Он ощущал толстоватость своей кожи.

«Все проходит», — сделал вывод Судских, потоптавшись на месте. Толстокожесть мешала ему, как спасающий от непогоды плащ.

«Надо сбросить», — подумал он машинально и так же машинально встряхнулся. Опять безотчетно его окружили тихий ниоткуда свет и беззвучие. Он прищурился, и сразу пронзила острая мысль:

«Как же я не расспросил Марью о ребенке, о дискетах? Какой-то я стал в самом деле толстокожий, химерический, разве такой способен вернуться в нормальную жизнь?»

Условности реальной жизни — что-то делать, двигаться — не оставили его. Он потоптался на месте, потом забрался выше на три воображаемые ступени. «Может, какое начальство тут есть, гиды-поводыри…» «Еще никогда не было, чтоб никак не было», — пришла на ум мудрость солдата Швейка, выходящего из любого положения бравым и неунывающим.

Судских огляделся, прищурившись. Из мглистой округи проступали очертания человеческих фигур. Мужских попадалось больше, только они, покопошившись, исчезали быстро. Женские фигуры таяли медленно, как снеговики, сохраняя достоинство.

«Ну да, войны, катастрофы», — убедил себя Судских.

Щуриться надоело. Он пошире открыл глаза. Видения человеческих фигур исчезли, зато появился некто, идущий к нему.

«Наверное, здешний», — подумал Судских.

— И тамошний тоже, — ответил внятно пришедший, указав пальцем наверх. — Свыше.

Судских оглядел подошедшего. Конечно, это воображение дорисовало на плечах латы, панцирь на груди, на ногах поножи, на голове шлем и плащец-тунику, сколотую на правом плече значком. Судских пригляделся: в середине значка была славянская «веди», заостренная вверху и внизу.

«А если я его в эсэсовскую форму одену?» — прищурился Судских. В голове кольнуло ощутимым электрическим разрядом. Однако подошедший не переоделся в воображаемый наряд. Почему?

— Потому что я воин Сущего, — кратко изрек он. — Иди за мной к архангелу Михаилу.

Судских будто разъязвило:

— На пряжках немецких солдат было выбито: «С нами Бог», — с мягкой интонацией Штирлица — Тихонова пояснил Судских.

— Какой? — грубо спросил пришелец.

— Сущий, думаю, один…

— Пошли, — прервал его воин Сущего.

«Почему он не объясняет ничего?» — размышлял Судских, топая за провожатым.

— Сам додумывай, — бросил из-за плеча посланец. — Мы — воины.

«Оно и верно, — покладисто согласился Судских. — Человек предполагает, а Бог располагает. Самый тупой эсэс-ман никогда не поверит, что Штирлиц — настоящий немец, какой уж там бригаден-фюрер. А нам сгодилось. Не верили, а умилялись, божка создали, русоволосого бестию… Настоящий воин под дурачка не работает».

Вроде бы усмехнулся из-за плеча провожатый. Короткая туника колыхалась перед глазами Судских в такт его размеренных шагов.