Александр Гера - Набат-3

Судских не обобщал оба случая и уж никак свою сомнительную услугу националам не связывал с наградами. Зная милицейское начальство, впору нарваться на скандал о неправомочных действиях УСИ, которые предотвратила доблестная милиция. Это генералу Шумайло звезду на грудь, а Судских — пинка под зад.

И когда он появился в Ясеневе, сотрудники ели и хвалили глазами своего шефа. И Воливач не назначал разборку, умолчал о пятом-десятом, чай, одобрил его действия. Такое впечатление, будто вокруг него члены тайной организации, а он только-только сподобился совершить поступок, дающий право занять среди них место равного.

Или он накручивает? Явный недосып.

Пора возвращаться к своим баранам.

Оперативки ничего интересного не сообщали. На Камчатке и в Приморье акция протеста шла вяло, ближе к Сибири взбодрения не ожидалось — заслуга Воливача, да и сами бараны поумнели. Впечатление от оперативной информации — будто выплывала из глубины большая снулая рыба, пучила глаза на дневной свет, не осознавая, на хрена ей плыть к Москве, где мельтешит рыбья мелочь, где тесно и противно.

Вся Россия переживала долгий и неровный час серятины. На поверхность всплывали неучи и амбициозные авантюристы в погонах и в штатском, но с обязательной уверенностью учителя и трибуна, словно именно он монарший спаситель отечества. Скоморохи рядились в одежды Гамлета, талдыча о тени отца своего, вчерашние партийные раскладушки — о морали, комсомольские пешки корчили из себя ферзей — все и на одну доску, будто Россия умоляла их возглавить страну или, на худой конец, минимум Центробанк. А вот Эдичка Лимонов эпатично и прилюдно послал с экрана в жопу ведущую «Пресс-клуба», где рассуждали о русской национальной идее без единою русского в кворуме и более русских имели в ней толк шахиджаняны, кургиняны и братец Чубайс. От рассуждений попахивало высокопарной хреновиной, и на прощание мэтр Лимонов попросил открыть форточку. Вонища — жуть. А принюхались, как-то надо же возвыситься, чтобы хлеб на масло поиметь.

Что могут знать о русской идее рожденные папами-юристами, если сам Господь не знает, с чем ее подают?

А суть идеи в том, что некие пан гувниш, месье золотарь и господин говночист, дискутируя о высоких материях, перестали заниматься своими обязанностями, дерьмецо расползлось из края в край, вот червячки и разрезвились на просторе, отчего и воротил нос простой люд; вот и стал Костя Райкин Гамлетом, поэт Осенев кропал стишки не в «Матросской Тишине», а в парламенте, церковь молчала в тряпочку, а президент сморкался в салфетку, а русская скатерть-самобранка отправилась в сказку.

Что делать? — не знали ни Бог, ни царь и ни герой. Так и маялись. Между прокладками «Оби» и этими — с крылышками. Не пытаясь взлететь. И посмердывало от всего этого изрядно.

А ответ прост: чаще мыться надо. Чистый за грязный стол даже с трижды Ельциным не сядет. Так лень-матушка замучила: воды нагреть, мочало намылить, а вдруг в глаза мыло попадет, лучше уж так, немытым. И родные запахи живут!

Судских решительно нажал клавишу интеркома и вызвал Бехтеренко. Святослав Павлович не ложился с вечера и вошел слегка помятым. Но выбрился и дезодорантом спрыснулся.

— Святослав Павлович, ты давно баньку посещал?

— И забыл когда, — не видел подвоха Бехтеренко.

— Тогда ноги в руки и поехали на Сорокапятку.

— Игорь Петрович, и такой день? — не поверил Бехтеренко.

— А какой такой день? Планета перестанет вращаться? Пять минут на сборы!

Через десять минут джип с Бехтеренко и Судских выбрался к Окружной, через двадцать оседлал трассу. И ничего: ни боевиков со «стингерами», ни пришельцев с бластерами. Сели и поехали без охраны, как отгул за ненормированный рабочий день.

После третьего захода в парилку узнали, что коммунячья рыба протестовала слабо, а старушки не молотили поварешками в кастрюли. Только больно было смотреть на ветеранов, которым государство показало кукиш.

— Нет, мужики, ружья с войны забирать надо, — с укоризной сказал Бехтеренко.

— Тогда по маленькой, — предложил Судских, чем удивил Бехтеренко.

Пробка скрутилась с треском, будто крякнула от блага. После третьей и телевизор не заглядывали вовсе, а спорили о работе, как принято у русских мужиков.

В бутылке «Флагмана» оставалось на донышке, когда сообщили: студенты заварили кашу на Васильевском спуске, расхлебывать ее повезли в участок человек тридцать студенческой братии.

— Обкурились на голодный желудок. — предложил версию Бехтеренко. — Забыли про них.

— Забыли, — подтвердил слово Судских. — А жизнь хороша…

— Правильно: о бабах еще не вели беседу.

На Сорокапятке заночевали. С утра Судских забрался в кущи у родничка и с блаженством слушал осенние шепоточки берез. Жизнь стала еще лучше, один вопрос свербил: до чего же надо отупеть от суеты, чтобы забыть о родстве с природой? Жить бы и жить…

Но на завтра без пяти минут одиннадцать Судских, щеголеватый, в форме со всеми регалиями, двигался по кремлевскому коридору в указанном направлении. Сопровождающий чиновник еще при встрече скосился на три ряда колодок. Красную Звезду и два боевых Красных Знамени различил сразу. Откуда бы?.. Генерал бы ответил, но откровенничать с паркетным лакеем не хотелось: за предотвращение вывоза из страны стратегического сырья и возвращение в страну тридцати полотен русских художников, за тонну наркотиков со стрельбой и за пару тонн золота с платиной.

«Я вам, плебеям, до двухтысячного года еще и не то устрою», — посмотрел он на рядом семенящего лакея с проплешью.

Возгонкой от него не попахивало, зато гусарской решимостью несло крепко. В кои-то веки в Кремле, так чего мелочиться? Либо грудь в крестах, либо голова и кустах. Так на грудь крест или над головой? А, все едино! Хорошая штука жизнь!

У массивной двери сопровождающий лакей передал Судских другому лакею, лысому, в паричке.

— Аудиенция не более пяти минут, — назидательно сказал он. открывая дверь.

— Осилим, — кивнул Судских и вошел в зал. После посещения Сорокапятки он всегда ощущал прилив сил.

Что должно было произойти, никто не ставил его в известность, но увидеть сидящего в торце длинного стола президента он не ожидал. Судских замер у двери, президенту пришлось повернуть голову. А что сказать? По вашему приказанию прибыл? Такого не было. Не брякнуть же — здрасьте…

— Приходи, садись. — сказал врастяжку президент. Жест руки в сторону — кресла рядом, и рука почти упала на стол.

Судских, не таясь, разглядывал президента. Глазеть на экран — одно, а видеть живьем — другое. Телевизор отмечал каждое движение, но скрывал естество, скрадывал и прежде всего безмерную опустошенность лица, словно забыли снять маску с человека и он силился дать знак из-под нее, показать, что жив и хочет жить. Отдельно от маски жили глаза. С хитрецой, многознающие.