Измайлов Андрей - Белый ферзь

Да! Так вот… «Идеальное преступление» – преступление, которого нет. Ни в оперативных сводках не значится, трупов, обезображенных до неузнаваемости, выброшенных, скажем, приливной волной, – тоже ни-ни, а уж что касается воображаемого исполнителя – при самом больном-богатом воображении не вообразишь. Пусть газетки версиями забавляются – на то они и газетки, им бы аудиторию развлечь. Не так ли?

Не так! Не так!!! А из зала мне кричат: «Давай подробности!». Про кого подробности, милые мои?! Про гражданку Парамонову?! Вы чё?! Сказано же: бесследно исчезли. Вам шашечки, или вам ехать?!

«Они отправились на озеро Дунтин. Там их встретили с большим почетом. Но об этом рассказывать не стоит»… Нет-нет, на сей раз не древнекитайская литературная традиция. Отнюдь!

И не греческая, не менее древняя традиция – щадя нервы зрителей, ни в коем разе не демонстрировать процесс убиения. Задерни занавесочку, там, за ней, издай предсмертный вопль, а потом пожа-алуйста – предъяви потрясенному демосу бездыханные тела. Ура, царь Эдип! Ура! Первый в истории литературы чистый детектив! Триллер! Дрожь пробирает!..

Нет, не греческая традиция. Ибо какие еще бездыханные тела?! Чьи тела?! На кой демос они нужны! Нам не нужны великие потрясения-триллеры.

И более того! Это даже не русская традиция. Самый-самый традиционный русский писатель кто? Нука? Я памятник себе… И так далее. Пра-а-авильно, эфиоп! А что про него говорил самый-самый Абрам Терц, который вдоволь нагулялся с поэтом-эфиопом? (Он так и говорил: «Некоторые считают, что с Пушкиным можно жить. Не знаю, не пробовал. Гулять с ним можно»). Он, Абрам этот Терц, так и говорил, нагулявшись: «… по преимуществу мыслит отрывками. Это его стиль… Его творенья напоминают собрание антиков: все больше торсы да бюсты, этот без головы, та без носа. Но, странное дело, утраты не портят их, а, кажется, придают настоящую законченность образу и смотрятся необходимым штрихом, подсказанным природой предмета. Фрагментарность тут, можно догадываться, вызвана прежде всего пронзительным сознанием целого, не нуждающегося в полном объеме и заключенного в едином куске. Это кусок, в котором, несмотря на оборванность, все есть и все построено в непринужденном порядке, в балансе…».

Таким манером запросто отбояриваешься от любителей сцен, леденящих душу, типа:

«Он дождался момента, когда человек выйдет из тени, чтобы убедиться – это тот самый человек.

Одутловатое лицо. Мешковатая фигура. Аура перегара… Это тот самый человек.

Он убедился и шагнул навстречу. Короткий быстрый удар на противоходе.

Человек не успел испугаться. Тем более отпрянуть. Грузно осел на землю, в пыль.

Пульс? Пульс прощупывался.

Он затолкал тело в багажник и сверился со следующим адресом. Недалеко. Рядом.

Обездвиженное тело, по его расчетам, минимум час не проявит никаких признаков жизни.

Но час – это минимум. Максимум – это вечность.

Он был максималистом…

Второй не открыл на стук. Не открыл.

Тогда он вошел без стука.

Второй, намеченный им к искуплению греха, был не один. Этот второй – удача! – был вместе с третьим, в одной постели, в обнимку.

Любовнички, срань господня! Что они нашли друг в друге? Рожи у обоих, такое впечатление, уже не просят кирпича, уже допросились, еще в детстве, – и с тех пор не изменились.

Оба были пьяны до невменяемости. И сон у них был беспробудный. Натешились, обессилели.

На всякий случай он ткнул каменным пальцем в точку за ухом и тому и другому. Потом по одному выволок к машине и усадил на заднее сиденье. Позы получились откровенными до тошноты. Милуйтесь, голуби!..

С четвертым, последним, возникла проблема – по известному адресу его не оказалось. Пока не оказалось. Загулял на старости лет.

Пришлось ждать. Машину он отогнал за дом и пешим ходом вернулся к дому. Опасаться, что кто-нибудь обратит внимание на чужую машину, на постороннего человека, открывающего чужую, не свою, дверь, не приходилось. У всех сегодня день такой – пьяный. И день, и ночь, и следующий день, и следующая ночь. Не то что машину или человека – собственного отражения в зеркале не заметят. А заметят – не узнают. Специфическое празднество. Раз в году.

Он сел посреди холла. Свет не включил.

Было жарко. Было душно.

Он достал из кармана жестянку с тоником, прихваченную из машины как раз на тот случай, если ожидание затянется, если захочется промочить горло. Но – тоником. Ни чем иным. Специфическое празднество его не касается. Он – нездешний. Он ограничится чем-либо безалкогольным. Голова должна сохраняться ясной, а при жаре даже небольшая порция спиртного действует как очень большая порция.

Он дернул за язычок жестянки с тоником. Предварительно обстукал банку по краю, чтобы не пшикнула пена, чтобы не оставить мокрого пятна.

Тоник был теплым, приторным.

Он не стал рыться в холодильнике, выковыривая лед. Ему здесь, в этом доме, не нужно ничего. Даже льда. Ему здесь, в этом доме, не нужен никто. Кроме того, кто припозднился, – четвертого, последнего. Старика.

Удача, что все четверо так и не обзавелись семьями за годы проживания здесь. Иначе возникли бы лишние затруднения… Любые затруднения разрешимы, но хорошо, когда их нет изначально. Впрочем, если считать однополых любовничков семьей, то на сей раз затруднение оборотилось собственной противоположностью – двух зайцев сразу! Зайчиков! Туликов!..

Четвертый, последний, объявился много позже полуночи.

Тот, кто ждал его, даже почти потерял надежду решить задачу за одну-единственную ночь. Завтра у обитателей здешних мест – тоже пьяный день, пьяная ночь. Но неужели придется возвращаться сюда еще и завтра?

Не придется. Последний, четвертый, появился. Хоть и много позже полуночи. Нет, он шел не от дамы. Свои игры с дамами одинокий старик отыграл лет пятнадцать назад. Одна радость осталась – напиться на дармовщинку в дни празднеств. Благо – наливают и не спрашивают. Одно скверно – до дому добираться дольше обычного, ноги заплетаются. А машину ловить – лучше сэкономить на тот день, когда празднества кончатся и на дармовщинку больше не нальют.

Четвертый, последний, вошел в дом не сразу. Сначала некоторое время топтался перед лужицей с нефтяными разводами в пяти метрах от двери. Пьяно бормотал, что негоже ему падать в грязь лицом, что он должен остаться незапятнанным. Потом этот четвертый, последний, все же запятнал ладони, когда сделал несколько попыток свернуть лужицу в трубочку и унести с собой, в дом, – ему вдруг понравились радужные разводы на поверхности. Пить меньше надо!..

Наконец старик с кряхтеньем поднялся с корточек, отложив новые попытки на потом, на завтра, когда станет посветлей и лужицу можно будет подцепить за край, а там и – в трубочку, и – вместо коврика у кровати.