Маурицио де Джованни - Кровавый приговор

Ричарди было тогда пятнадцать лет, и второе зрение просыпалось в нем уже много раз. Он не мог избежать той острой боли, которую приносила ему любая насильственная смерть. И успел увидеть уже много, слишком много, таких смертей.

Во сне он опять был в той серой комнате. Роза и Майоне смотрели на него, а он смотрел на мать. Ее глаза были закрыты. Пахло цветами, и поэтому он подумал, что наконец наступила весна. Он ждал, но сам не знал чего. Может быть, просто дожидался, чтобы мама проснулась. А мама вдруг сказала:

— Хосподь не купец, который плотит по субботам.

Она произнесла это резким каркающим голосом. Он заметил, что у нее нет зубов и в волосах видны белые пряди.

Внезапно его мать открыла глаза; они были большие и зеленые, как у него. Потом она медленно повернула голову. Легкий скрип шейных позвонков во сне превратился в оглушительный треск, как будто взорвались одна за другой несколько хлопушек. Потом она молча заплакала. Она не всхлипывала, только слезы скатывались по ее щекам на постель.

Он повернулся посмотреть на Розу и Майоне и увидел, что они тоже плачут. Плакали все. Он спросил у Майоне, почему тот плачет, и бригадир ответил, что нехорошо делать больно матерям.

Он снова повернулся к матери и спросил:

— Что я могу сделать?

В зеленых глазах — одержимость, на губах мягкая улыбка.

— Учись. Учись старательно. Читай, получай хорошие отметки. Будь хорошим мальчиком.

Его сердце сжали два чувства сразу — тревога ребенка и беспокойное ожидание взрослого мужчины, которым он стал.

— О чем ты, мама? Чему я должен учиться? Я уже большой! Меня теперь уже не учат!

Со своего ложа смерти Марта Ричарди ди Маломонте протянула сыну изящную руку, словно давая ему поручение.

Ричарди повернулся к Майоне. Тот протягивал ему школьную тетрадь в черной обложке. Эта тетрадь была ему знакома. Ричарди взял ее и снова повернулся к кровати. Его матери там не было. Вместо нее в кровати лежала мертвая старая ростовщица со сломанной шеей. Из ее пустой глазницы медленно вытекала, как слеза, капля черной крови.

На ночной улице свежий ветер, прилетевший из леса Каподимонте, искал, чью бы еще кровь взволновать.

По пути из дома Майоне остановился в Инжирном переулке. Разве он мог этого не сделать?

В его логичном и упорядоченном уме мысль о Филомене нашла богатую почву, пустила корни и дала ростки. Из этих ростков выросли листья, цветы и плоды — все с ее печальной улыбкой, с глазами, внутри которых ночь, и с повязкой, похожей на вмятину от колеса на прекрасной древней монете.

Душа Майоне ныла от боли: он с его врожденным чувством справедливости не мог вынести, что такая зверская жестокость останется безнаказанной. Тот, кто посмел изуродовать это совершенство, великолепное творение Бога, должен получить по заслугам — много лет сидеть под замком и размышлять над тем, что сделал.

«Уж не влюбляюсь ли я?» — подумал Майоне. Если бы кто-то посмел задать ему этот вопрос, он пришел бы в ярость. Если полицейский обнаружил преступление, каким бы оно ни было, его долг — выяснить обстоятельства, тщательно их расследовать, раскрыть преступление и арестовать виновника.

Он предпочитал не думать о том, что, имея дело с любым другим из множества преступлений, которые каждый день случались на улицах города, он не провел бы ночь без сна, глядя в потолок, и не ждал бы со страхом и нетерпением первых лучей рассвета. И не вышел бы из дома так рано, еще до того, как в первый ветер вплелась песня женщины, которая шла полоскать белье в фонтане.

Майоне стал спускаться с Конкордии. Он шел чуть быстрее, чем обычно. Никто бы этого не заметил, даже глядя внимательно. Но два печальных глаза, которые смотрели на него через щель в приоткрытых ставнях, видели и то, чего не видно.

Дверь квартиры нижнего этажа в Инжирном переулке не была заперта. Деревянный засов, который на ночь отделял ее от внешнего мира, был уже отодвинут. Вероятно, Гаэтано, сын Филомены, должен уже на рассвете быть на стройке, где работает учеником. Майоне остановился на почтительном расстоянии — в метре от порога. Он снял фуражку, немного помедлил и снова ее надел. В фуражке он бригадир Майоне на службе; без нее он не смог бы сказать, что здесь делает.

Этажом выше кто-то резко захлопнул окно. Майоне взглянул вверх, но никого не увидел. Переулок молча наблюдал и оценивал. Майоне шагнул вперед и вежливо постучал о косяк двери.

Филомена промыла и продезинфицировала рану перед тем, как одеться и приготовить сыну завтрак — хлеб и помидор. Ночью она ни на минуту не закрыла глаза — из-за боли, из-за ожидания, из-за испытаний, которые перенесла и которые еще должна будет перенести. Из-за угрызений совести. Большой неуклюжий силуэт бригадира полиции в дверном проеме вызвал у нее тревогу и в то же время принес спокойствие и чувство безопасности.

— Доброе утро, бригадир. Входите, прошу вас, — произнесла она полушепотом.

— Синьора Филомена, здравствуйте, — сказал Майоне, приложив руку к козырьку фуражки, и шагнул вперед, но сделал только один шаг и не вошел в комнату. — Как вы себя чувствуете? Доктор Модо сказал, что вы можете прийти к нему в любое время, если вам снова понадобятся лечебные процедуры.

— Спасибо, бригадир, но этого не надо. Я сумею справиться сама. Знаете, сколько ран было у моего сына, когда он маленьким играл в этом переулке? Все матери нашего квартала немного медсестры.

Майоне снял фуражку и стал вертеть ее в руках. В голосе Филомены было что-то такое, из-за чего он все время чувствовал себя виноватым. Как будто в том, что у нее на лице эта рана, есть немного и его вины.

— Синьора, я знаю, что вам будет неприятно говорить на эту тему. Но у меня особая профессия: если я видел, если я знаю, что кто-то сделал такое с вами, мой долг, я уже говорил вам, расследовать это и поймать виновного. Я полагаю, что вы боитесь сказать, потому что… В общем, что кто-то сделает что-нибудь с вами или вашим сыном. Я… Не беспокойтесь, я не предприму ничего, что может быть опасно для вас. Но если кто-то совершает зло, он должен за это расплатиться.

Слушая это, Филомена глядела прямо в глаза бригадиру, а он, наоборот, не знал, куда отвести взгляд. Это утро, третье утро весны, было холодным, но Майоне обливался потом, словно поднимался по склону вулкана среди лавы.

— Благодарю вас, бригадир. Я вам уже говорила и повторяю снова, что не хочу ни на кого подавать заявление. Иногда бывают… обстоятельства, которые выглядят не такими, какие они на самом деле. Это я могу вам сказать и это вам говорю.

— Но если… если вы… Я должен допросить вас, если у вас есть… В общем, если вы поддерживаете близкие отношения с каким-нибудь мужчиной. Ревность иногда сводит людей с ума.