Маурицио де Джованни - Кровавый приговор

А назавтра она не пришла. Пришел ее сын, темнокожий мальчишка-дикарь, и, держа шляпу в руке, но без почтения во взгляде, сообщил, что мать нездорова.

Матео продолжал приходить рано утром открывать магазин: он ждал. И Филомена вернулась. На голове у нее был тот же платок, что в первый раз.

Боясь даже вздохнуть, он шагнул к ней навстречу и прошептал: «Что вы решили?»

За дверью магазина по мостовой прогрохотала телега с обитыми железом колесами. Раздался крик уличного торговца.

Филомена отступала в полумрак, уклоняясь от прикосновения Матео, пока не уперлась спиной в полки. Платок зацепился за рулон ткани и упал, открыв лицо Филомены.

В первый момент дону Матео показалось, что на лицо падает тень. Потом он увидел, что это было.

В спальне стоял один старый предмет мебели. Он был излишеством в трудной жизни всегда усталых супругов, которые имели шестерых детей. Рафаэле подарил эту вещь жене в те дни, когда в этом доме смеялись легче, чем сейчас просто заговаривали друг с другом. Дань ее женственности. Это было как будто сто лет назад.

Лючия Майоне стояла перед этим туалетным столиком с тряпкой в руке и смотрела на него. Он был похож на письменный стол — слегка изогнутые ножки и над ними — два маленьких ящичка и украшенная инкрустацией крышка. Сверху — овальное вращающееся зеркало на двух стержнях-опорах. Бесполезная вещь, слишком хрупкая. На нее нельзя положить ничего тяжелого. Внутрь не уберешь ни белье, ни скатерти. Опереться на нее, чтобы есть или учиться, тоже нельзя. Только две дочери иногда, играя, превращали его в дом для двух тряпичных кукол.

Лючия смотрела и вспоминала.

Она вспоминала, как причесывалась перед этим зеркалом, а муж, лежа в кровати, любовался на нее, и его глаза наполняла радость любви. Вспоминала его полную восхищения улыбку. Она тогда нежно поддразнивала его: «На что ты так глядишь? Кино смотришь?» А он отвечал: «Ты красивее всех актрис. Что мне делать в кино?»

Сто лет назад жизнь подарила ей сильного и веселого мужа и шестерых чудесных детей. Смех, усталость, ссоры, воскресенья на кухне, каждое утро горы грязной одежды, которые она стирала в прачечной на площади, напевая старинные песни. Жизнь подарила ей все это, а потом отняла. Лука! Она даже не смогла одеть его в последний раз. Он ушел утром с куском хлеба в руке, как обычно. «Скорей, мама!» Но и в то утро он обнял ее, поднял в воздух и закружил так, что она чуть не задохнулась.

Это был последний раз, когда она видела сына живым. Вечером он не пришел. «Он был моей жизнью, что же странного в том, что я больше не живу?»

Лючия сделала шаг к туалетному столику и провела пальцем по крышке. Нет, пыли не было. С того дня она стала еще требовательней к чистоте и порядку. Дети знали и все время помнили об этом. Пыли нет, но нет и жизни. Дом был похож на церковь, как будто здесь не жили пятеро детей. Лючия знала, что детям не нравится жить рядом с этой новой мамой, немой и раздражительной. Ей это было неприятно, но она ничего не могла с собой поделать. Дети уходили из комнат и оживляли своими играми улицу перед домом. Их любили все, и она тоже любила, но издали.

На столе ни пылинки. Зеркало накрыто куском черной ткани. Единственное зеркало в доме, которое оставалось завешенным три года. Когда закончился положенный срок, она оставила только два знака траура — свое платье и ткань на этом зеркале. Почему именно на нем? — спросила себя Лючия. Она взяла стул, который был парой к столику, но уже несколько лет стоял в изножье постели и на него клали халат или домашнее платье. Пододвинула его ближе. Проверила, прочно ли он стоит, села. Она не помнила, что сидеть на нем так удобно. Передвинула его чуть ближе к полке — подняв, чтобы не тащить по шестиугольным плиткам, и на минуту замерла неподвижно. Она сидела между прошлым и настоящим, и сердце сильно билось у нее в груди. Почему? Из открытого окна доносились звуки жизни квартала. «Рыба, рыба! Кому нужна рыба, еще живая?» Лючия глубоко вздохнула и вдруг сорвала с зеркала черную ткань.

Она всегда знала, что красива. Белокурые волосы, веселые голубые глаза, пухлые губы, нижняя немного выдается вперед, словно от обиды. Тонкий нос, немного длинный, но это придает лицу своеобразие. Она красива. И она знала об этом. Но теперь она не думала о себе. Кто эта незнакомка в зеркале?

Суровые, немного покрасневшие глаза. Тонкий рот. Новые морщины в углах глаз и на скулах — следы боли, мучившей ее каждый день.

«Сколько мне лет? — подумала она. — Сорок, почти сорок один. А я выгляжу как шестидесятилетняя старуха». Она в ужасе и смятении огляделась. Солнечный луч, в котором кружилась весна, упал на раму зеркала и осветил его розовым светом. Лючия услышала голос Луки и подумала о муже, который сегодня утром, уходя на работу, не повернулся на улице, чтобы посмотреть на ее окно. Сто лет назад он делал это всегда.

Она провела рукой по своим белым волосам, немного наклонила голову набок и попробовала улыбнуться.

Ричарди шел из управления в квартал Санита. Теперь было уже ясно, что весна наступила. В воздухе чувствовалось веселье: легкий ветер все время менял силу и направление, сдувал шляпки с женщин и фетровые шляпы с мужчин, пытался сорвать с некоторых прохожих пальто. Это был ветер-ребенок: он шалил, но уже не кусался.

Запах моря преобладал, но запах травы и свежей листвы тоже ощущался в воздухе. Этот запах зелени постепенно усиливался, если человек приближался к лесу, парку «Вилла Национале» или ботаническому саду. Цветов еще не было, но весна обещала их.

С этого утра на улице Толедо знакомые начали останавливаться, чтобы перекинуться парой слов. День не был теплым, но холодное время года уже было позади.

В переулках люди пели и перекликались друг с другом. Балконы были открыты, чтобы впустить солнце в дома. На веревках, протянутых между окнами двух квартир, висели рядом белье и рубашки двух семей и лениво покачивались в весеннем воздухе. Начиная разговор, собеседники улыбались без причины. Несколько уличных торговцев позволяли себе слишком фамильярно шутить с молодыми покупательницами, которые спускали им из окон в корзинке на веревочке мелочь, а обратно поднимали зелень, фрукты или мыло.

Все шарманки играли мелодии, идеально подходившие к случаю: «Амапола, нежнейшая Амапола» [7] Популярная в то время песня на испанском языке; в ней юноша влюблен в девушку по имени Амапола, что значит по-испански «цветок мака», и просит ее «не будь черствой, посмотри на меня, я люблю тебя, как цветок любит свет дня». и «Любовь — это значит ревность». [8] Строка из популярной итальянской песни «Ревность». В ней возлюбленная мужчины готова ответить ему взаимностью, но ревнует его. Он просит: «Повтори, что любишь меня». — «Прошу, прости меня». — «Не говори „нет“, — а потом спрашивает: — Но почему ты не говоришь „да“?» С маленьких рыночков квартала доносились голоса продавцов; сегодня даже эта какофония звучала приятно и напоминала румбу. Никто не видел весну, но, если присмотреться, можно было бы заметить, как она танцует на пальцах, перелетая с верхушки одной шляпы на верхушку другой, с одного дерева на другое, с одного балкона на другой.