Маурицио де Джованни - Кровавый приговор

По сути дела, он лишь хотел убедиться, что влиятельный университетский профессор не станет жаловаться на полицию в тех домах и учреждениях, где часто бывает. Если жалобы и претензии начнутся, Гарцо уйдет в сторону и оставит Ричарди одного отвечать за самовольные действия. А если будет по-другому, скажет, что комиссар действовал по его указанию, и присвоит его успех себе.

Серра ди Арпаджо в это время хотел лишь одного — как можно скорей уйти из управления и обо всем забыть. Когда Ромор в бешенстве бросился вперед, Эмма отступила назад, в глубину ложи, и оказалась рядом с мужем, который шел навстречу — защищать ее. Она подошла к Руджеро и пожала ему руку. Это было немного, это было лишь начало. Он вытер ей слезы платком, который в этот момент доставал из кармана.

В этом же кармане лежал пистолет. Тяжесть оружия в кармане — тяжесть решения. Руджеро решил: если Эмма согласится уехать с Ромором, он выстрелит себе в висок у нее на глазах. Сомнительно, смогут ли они начать новую жизнь на его крови! Это крайнее средство он собирался применить лишь после того, как испробует все остальные. Он вспомнил, как ходил к Кализе, чтобы убедить ее избавить Эмму от этой одержимости. Вспомнил открытую дверь, кровь, залившую пол, и то, как бежал оттуда со всех ног, надеясь, что никто не видел, как он входил. Вспомнил, как был уверен, что ему конец, что для него больше нет надежды.

Но теперь у них с Эммой будет ребенок. Может быть, ради этого малыша она снова станет ценить безопасность, которую ей могут дать только он и брак с ним.

Его жена была погружена мыслями в те дни, когда считала, что не может жить без мужчины, который оказался сумасшедшим. Теперь она не доверяла себе и своему уму. Кармела Кализе и сын Кармелы преподали ей урок — показали, что материнство может принести не только счастье, но и огромные беды.

Полицейский чиновник, этот идиот, чью фамилию она не помнила, болтал с ее мужем о каком-то их общем знакомом. Эмма коснулась рукой своего живота. Что, если ребенок унаследует от отца его болезнь? И что руководило его бабкой — любовь или величайший эгоизм?

И вдруг Эмма осознала, что кровь старухи, пролитая так жестоко, — та же, что у ребенка, которого она носит в утробе. В каком-то смысле у нее и Кализе — одна кровь.

Может быть, подумала Эмма, ее вопросы навсегда останутся без ответа и будут ее наказанием — ее пожизненным приговором.

Закончив расследование, Ричарди всегда чувствовал пустоту в душе. Много дней подряд совершенное злодеяние, полный боли зов умершего, возможность найти виновного заполняли каждую его мысль и каждый его вздох. Сам того не зная, комиссар никогда не прекращал расследование ни на секунду, даже когда его тело ело, спало, мылось или шагало. Эта работа сознания была в его жизни фоновым шумом — как стук колес поезда или ритмичное цоканье лошадиных копыт. Человек быстро перестает слышать такие звуки.

На месте решенной загадки словно оставалась воронка, вокруг которой осторожно ходил Ричарди, потерявший возможность отвлечься мыслями от своего одиночества. В это время он шел к окну и смотрел на ежедневное чудо — левую, главную руку, которая вышивала узор или готовила ужин, и мечтал о другой жизни, представляя на своем месте другого себя — такого, который мог бы поздороваться с соседкой из окна или даже о чем-нибудь поболтать с ней.

Петроне пришла забрать свою дочь, которая вернулась в прежнее состояние. Девочка опять тупо улыбалась, взгляд ее погас, из полуоткрытого рта струйкой текла слюна. Она цеплялась рукой за мать и шла, волоча ноги. Комиссар позавидовал девочке: она не знала о своем проклятии. Для нее живые и мертвые жили вместе в одном удивительном мире.

Решение задачи. У того, кто смотрит на жизнь из окна, нет решения.

Он подумал, что в деле гадалки решение возникло в его уме, когда Нунция Петроне рассказала ему про ответ Кармелы Кализе на слова о том, как она, Нунция, поступает с деньгами. «Выходит, ты и я не так уж отличаемся друг от друга», — сказала гадалка привратнице, которая обеспечивала будущее своей дочери. Значит, у Кармелы тоже был ребенок. Гадалка как будто сообщила об этом Ричарди через свою компаньонку.

Сейчас, глядя в окно своего кабинета и стараясь не думать о горе бумаг, которые должен заполнить, Ричарди вспомнил о своей матери — о сне, в котором видел ее недавно, о ее болезни, о ее неизлечимых нервах.

«Что такое была твоя болезнь, мама? Что ты видела за стенами дома — в полях и на улицах? Почему ты жила, запершись в своей комнате, не вставая с постели? Что было у тебя в крови, мама? Что ты оставила мне в наследство, кроме этих глаз, которые кажутся стеклянными?»

Ричарди вздрогнул: свежий воздух, дар ласковой весны, был прохладным.

«В маме и во мне — одна кровь», — подумал он.

Майоне чувствовал себя легким, и это было неплохо для здоровяка, который весит больше ста килограммов. Он получил полдня отдыха, как всегда, если расследование завершалось успешно, и чувствовал, что это будут прекрасные полдня.

Когда кончалось расследование, его душа освобождалась от груза. Он снова мог смотреть на мир прямо: больше не было преступления, за которое надо покарать виновного, не надо было выпрямлять что-то, что покривилось. И его ладони, грудь, голова были еще наполнены той весенней ночью, которую ему подарила Лючия, улыбаясь без слов. Она, как всегда, была права: весна — время любви, подумал Майоне.

Но сейчас он хотел говорить с ней. Придя домой при свете послеполуденного солнца (это было необычно), он обнял жену и детей и переоделся в штатское. Штатской одеждой в этом случае были старая рубашка из грубой хлопчатобумажной ткани, полотняные штаны на поношенных подтяжках и стоптанные башмаки, с которыми он был не в силах расстаться. Он поиграл с детьми, счастливыми и растерянными из-за нового настроения в доме, немного поспал, а после этого пришел на кухню, сел там и стал любоваться чудесной картиной — тем, как его жена, самая прекрасная женщина во всей вселенной, лущила фасоль и ломала на части макароны.

Лючия улыбнулась, не глядя на мужа, протянула ему маленькую кучку полных стручков и сказала:

— Сделай и ты что-нибудь хоть раз.

Он тоже улыбнулся и начал распарывать большим пальцем стручки и высыпать фасолины в миску.

Лючия перестала работать, взглянула на него и сказала:

— Расскажи мне.

И он рассказал.

Ричарди закончил заполнять гору бланков, означавших конец расследования, положил ручку и закрыл чернильницу. Вечер одержал победу над днем. Конус света, падавшего от лампы, освещал пустой письменный стол. «Работа закончена, — подумал он. — Пора».

Он в последний раз окинул взглядом кабинет, прислушался: за дверью тишина. Он был последним. Надо уходить.