Тони О'Делл - Темные дороги

МАРКИЗ – прочел я у мамы в глазах. Серебристыми буквами. Так звали котенка.

Я опустился на свой стул. Опыт научил меня: бестрепетно встретить кошмар помогает не смелость, а равнодушие. Оцепенение.

– Что произошло между отцом и Мисти? – спросил я.

Глаза у мамы сделались матово-серые, словно гранит, обработанный пескоструйной, – высекай что хочешь. Любые ужасы.

– Ты мне обязана, – прохрипел я.

– Обязана тебе? – Голос мамы дрожал на грани истерики. – Чем?

– Как ты можешь? Ты, моя мать?

– И что с того? Я обязана любить тебя? Чувствам не прикажешь. Они проявляются помимо твоей воли.

– О чем ты говоришь? – Мне стало страшно. – Что у тебя ко мне ничего не осталось?

– Я сделала все, что могла, Харли. Постарайся понять. Я сделала все, что могла, чтобы быть тебе матерью. У меня не вышло.

Она согнулась пополам, будто от удара. А когда подняла голову, лицо ее было залито слезами. Сквозь слезы пыталась пробиться улыбка. Совсем как после ссоры с папашей. Она вызвала у меня знакомое тягостное чувство – смесь жалости и омерзения. Именно такой отклик у меня находили ее необычная любовь и самопожертвование.

– Что произошло между отцом и Мисти? – упрямо повторил я.

Пусть скажет правду. Пусть подтвердит то невероятное, о чем нельзя говорить. Что папаша получил по заслугам. Что у нее есть оправдание. Что на мне самом лежит не такая уж большая вина. Она убила его из-за Мисти. А не потому, что он колотил меня.

Но почему это окружено такой тайной? Бессмыслица какая-то. Вспомнилось, как адвокаты перешептывались, мол, если бы имело место сексуальное насилие, приговор был бы не такой суровый. И оба смотрели на маму, словно голодные на кусок пирога, которому не помешало бы оказаться побольше.

– Я ничего такого не видела, – всхлипнула она.

– А ты отца спрашивала? – На середине фразы у меня сел голос.

Она смахнула слезы и грозно взглянула на меня:

– Как ты можешь задавать такой вопрос, Харли?

– А с Мисти говорила?

– Как ты можешь задавать ТАКОЙ вопрос, Харли?

Я смотрел прямо перед собой. Наши с мамой отражения в стекле сливались.

– Так ты ничего не знала наверняка?

Она молчала.

– Только Мисти знала все наверняка, – продолжал я.

КЛЕВАЯ – промелькнули у меня перед глазами зеленые волнистые буквы.

– Это Мисти убила папашу, – произнес я бесцветным голосом.

Мама не ответила.

На этот раз меня бросило в жар. Вновь передо мной было мамино лицо, неподвижное, неживое. Все эмоции куда-то делись. Ведь правда открылась, что теперь рыдать. Мне пришла на ум Белоснежка в стеклянном гробу. Если переживу маму, похороню ее под плексигласовой крышкой.

– Мисти убила отца, – повторил я.

Это было исключительное, колоссальное открытие. Исключительное по своей жестокости. Оно ничего не решало. Отца не вернешь. Маму не вернешь. Старые вопросы оставались без ответа, зато появлялись новые. Возникала целая цепь предательств. Вот хотя бы то, что я ничегошеньки не испытываю по этому поводу. Такая бесчувственность – точно предательство.

– Не понимаю, – проговорил я. – Зачем ты взяла на себя ее вину? Ей бы ничего не сделали. Она ведь ребенок.

– Да, не понимаешь, – настойчиво повторила мама.

– Тебе было стыдно? Ты не желала, чтобы посторонние узнали, что он с ней вытворял?

– Харли, Мисти не хотела убивать отца. Она хотела быть с ним.

– Так вот почему ты взяла все на себя? Чтобы в новостях не перетрясали грязное белье?

– Харли! – завопила мама. – Она целилась в меня.

Мамино лицо расплылось, расползлось, кануло в бездонную дыру меж бесчисленных букв, составляющих слово КЛЕВАЯ.

– Она пыталась убить меня, – услышал я мамин голос. – Отец угодил под пулю случайно.

Вся сцена встала у меня перед глазами. Мама у плиты, переставляет кастрюльки, разогревает еду, зажигает и гасит конфорки, мы, дети, не сходим у нее с языка. Девочки за время каникул совсем распустились. У Харли нет никакой цели в жизни. Надо с ним поговорить, чтобы начал искать работу.

Папаша сидит за кухонным столом, положив ноги в носках на сиденье другого стула, голова запрокинута, глаза закрыты, на лице довольное выражение.

Внезапно он встает. Подходит к холодильнику за пивом? Идет в ванную помыть руки перед ужином? Шлепает маму по заду?

Мама оборачивается на звук, видит, как Мисти в гостиной целится в нее из ружья, и в мгновение ока понимает все. Вот они, ответы на вопросы, которые она не осмеливалась задать. Вот как в Мисти проявляются, казалось бы, несовместимые черты: спокойствие и жестокость, всезнайство и наивность, юность и истасканность; она – призрак, обретший плоть, оскверненное дитя, выросшее на глазах у дуры-матери.

У мамы шесть секунд. Папаша ни о чем не подозревает. Бедная Мисти. Ведь она считала себя хорошим стрелком. Уж в чем, в чем, а в этом она была дока. И в решающий момент умудрилась промазать.

Меня разобрал смех. Под закрытыми веками теснились зеленые буквы. КЛЕВАЯ.

«Прекрати ржать!» – велел я себе. Не подействовало.

А ведь хохотать – это здорово! Хотя и гадко. Типа как трахать крикунью.

На плечи мне опустились чьи-то руки. Меня принялись стаскивать со стула. Я открыл глаза и увидел за стеклом маму. Она больше не плакала (уж лучше бы плакала). Охранница уводила ее прочь.

– Я тебя отсюда вытащу! – крикнул я маме.

В ответ она покачала головой. Слышала, значит.

– От нас не спрячешься!

Распластаться по плексигласу подобно жуку по ветровому стеклу машины! Да кто мне даст.

– Ты сделала не все, что могла! – вопил я. – У тебя есть еще одна попытка!

– Идем уже.

Меня мягко, но решительно выпроваживали. Хватка была крепкая. Голос за спиной я узнал. Молодой охранник в темных очках.

– Идем уже, – повторил он.

– Моя мама не виновата! – орал я. – Она взяла на себя чужую вину! Это моя сестра убила отца!

– Бывает, – равнодушно заметил охранник.

– Хочу вытащить маму отсюда!

Мы остановились в коридоре. Я задыхался, пот заливал глаза. Мне показалось, охранник ушел. Нет, вот его глаза, прикрытые, словно монетами, темными стеклами.

– Твоя мама хочет на свободу?

– Вряд ли.

– А сестра хочет за решетку?

– Она еще маленькая.

– Значит, ты не в силах ничего сделать.

– Хочу, чтобы мама была рядом!

– На твоем месте я бы за нее не волновался, – проговорил он и повернулся ко мне спиной.

Его резиновые каблуки пищали, будто крольчата. Я и не знал, что крольчата пищат, пока весной не увидел одного в зубах у Элвиса. Размером был не больше моего кулака.

Я тормозил у каждой сраной точки, торгующей пивом, и только чуть ли не на десятой мне наконец попался продавец, который не спросил удостоверение личности. Сам удивился, сколько времени это заняло. Свидание с мамочкой стоило мне не меньше, чем первый перепихон с Келли, после которого я очнулся, чувствуя себя лет на сто старше.