Мэри Стюарт - Девять карет ожидают тебя

Замечательно, что никто не встречал меня в аэропорту. Когда мы достигли Парижа, солнце доживало в нем последний час. Затухал мягкий, серый, мартовский свет, в воздухе пахло весной. Под ногами блестело, дождь отмыл небо над взлетным полем до бледной голубизны. Мягкие облака стелились и дрейфовали на мокром ветру, последний солнечный луч трогал их и подсвечивал. На дороге за аэровокзалом телеграфные провода светились над огнями машин.

Часть багажа уже выставили. Мое имущество примостилось между чем-то потрясающе новым и кремовым, огромным и экстравагантным. Мой чемодан когда-то был хорошим, качественную кожу глубоко проминали папины инициалы, сейчас они спрятались под новой этикеткой, размоченной лондонским дождем. «Мисс Л. Мартин, Париж». Глубоко внутри мне было очень весело. Деловая мисс Л. Мартин перемещалась в пространстве между могучим мужчиной в скучных городских одеждах и красивой американочкой. Ее блондинистая норковая шуба небрежно перекинулась через чемодан, прямо указывающий на недавний визит в Париж. У меня на их фоне был такой же облезлый вид, как у старого чемодана среди первоклассного багажа.

Но я оказалась дома через десять лет. Десять лет. Больше трети жизни. Это было так давно, что теперь, у таможенного барьера, я чувствовала себя как всякий, кто первый раз выезжает за границу. Даже пришлось делать сознательное усилие, чтобы приспособиться к потоку французской болтовни. А еще оказывается, когда кругом раздаются крики узнавания, восхищения и удовольствия, очень хочется в толпе посторонних обнаружить знакомое лицо. Полный абсурд. Кому меня встречать? Самой мадам Валми? Я улыбнулась от одной этой мысли. Очень благородно с ее стороны было выдать мне деньги на такси в Париж. Вряд ли можно сделать больше для прислуги. А именно этим я и являюсь. Лучше начать думать именно так с этого самого момента.

Таможенник с мелом в руке остановился у моего чемодана. Я шагнула вперед, чтобы забрать свой багаж, но в этот момент какой-то работник аэропорта налетел на меня, вышиб сумочку из рук, и она полетела на пол.

— Mille pardons, mademoiselle. Excusez-moi.

— Ce n'est rien, monsieur.

— Je vous ai fait mal?

— Pas de tout. Ce n'est rien.

— Permettez-moi, mademoiselle. Votre sac.

— Merci, monsieur. Non, je vous assure, il n'y a pas de mal… [1] — Тысяча извинений, мадемуазель, простите. — Не за что, мсье. — Я вас ушиб? — Нисколько. Ничего не случилось. — Разрешите, мадемуазель, вот ваша сумочка. — Спасибо, мсье. Уверяю вас, все в порядке... (фр.).

И в ответ на мои многочисленные заверения, что ничего не пропало, и мне не нанесен непоправимый вред, он наконец отстал.

Какое-то время я смотрела ему вслед. Маленькое тривиальное приключение показало, что все-таки десять лет — это не так уж много. Уши и мозги приспособились сразу, будто щелкнул переключатель.

А этого нельзя допускать. Ни в коем случае. Я — англичанка. Англичанка. Мадам Валми очень ясно показала, что ей нужна английская девушка. Значит никакого вреда не будет, если в ее глазах мое знание Франции и французского не превысит среднего уровня, который дают в английской школе. Но ведь правда, она это подчеркивала. Хотя, возможно, мне так хотелось получить это место, что я преувеличила значение этого требования свыше всяких разумных пределов. В конце концов какая ей разница, англичанка я, француженка или даже готтентотка, если я собираюсь нормально работать и не переходить на французский, когда положено говорить по-английски с маленьким Филиппом.

И в общем я ее не обманула, я действительно англичанка. Папа — англичанин, и мама по крайней мере на четверть… И детство было так давно, выцвело. Как мы с мамой жили с бабушкой в Париже, а папа делал где-то что-то очень опасное, и мы никогда не разрешали себе говорить и даже думать по-английски… Да это почти уже и не про меня. Намного реальнее последние десять лет в Англии: семь в сиротском приюте Констанс Бутчер в северном Лондоне и последние три — в квалифицированной независимости. Зачаточная свобода во все дырки затычки в подготовительной школе для мальчиков в Кенте. Бесконечный серый линолеум коридоров, сосиски по понедельникам и четвергам, пересчитанные кипы грязных простыней, запах мела и карболового мыла в классах… Эти воспоминания намного ближе красивого старого дома в Пасси или квартиры под чердаком на улице Весны, куда мы переехали, когда война закончилась и папа вернулся домой…

Таможенник сказал устало:

— Vous n'aves rien a declarer? [2] Ни о чем не хотите заявить? (фр.).

Я пришла в себя, обернулась и ответила четко по-английски:

— Нечего объявлять. Нет, ничего из таких вещей. Ничего вообще…

Снаружи ждали такси. Водителю я сказала:

— Отель Крийон, пожалуйста, — и получила очередную порцию скрытого веселья от его удивленного вида, когда прозвучал этот августейший адрес. Потом шофер положил рядом со мной мой старый коричневый чемодан, дверь машины захлопнулась, зашумели шины и мы отбыли.

Если я и чувствовала себя иностранкой, то теперь это прошло. Такси со скрипом тормозов влетело на магистраль, утвердилось на мокром асфальте и понеслось к Парижу. Знакомый запах сигарет, старой кожи и застарелых выхлопных газов. Старый потерянный мир окружил меня облаком забытых впечатлений, десять последних лет растаяли, будто их и не было. Такси оказалось ящиком Пандоры, а я не только приподняла крышку, но и залезла внутрь. Сладкие ускользающие воспоминания. Мелочи, которых я никогда не замечала и не вспоминала, вдруг появились неизменной частью и посланием из жизни, остановившейся десять лет назад.

Водитель уже прочитал газету, она лежала рядом с ним, подмигивая знакомым шрифтом. Мимо проехал автобус в Санлис, девушки и рабочие за стеклами раскачивались и сталкивались от движения. Уродливые пригороды: высокие дома с литыми металлическими балконами и ставнями из планок. Афиши, маленькие ободранные табачные лавочки, отбрасывающие оранжевые и золотые пятна света на сырую мостовую. Ряд ярко освещенных бутылок в кафе-баре и сваленные в беспорядке металлические таблички за мутным стеклом. А впереди по длинной прямой Фландрской дороге начинал светиться Париж.

Веки неожиданно начало жечь, я закрыла глаза и откинулась назад. Но через открытое окно Париж встречал меня, атаковал, бомбардировал. Запахи кофе, кошек, сырости, вина… Хриплые голоса: «France-Soir, Paris-Presse…» Кто-то продает лотерейные билеты. Полицейские свистки. Шум тормозов. Чего-то не хватало, что-то изменилось. Но только когда такси завертелось, как безумное, я открыла глаза, увидела, что мы пронеслись в дюйме от толпы велосипедистов, и поняла. Париж не гудел. Один его оттенок пропал. Я огляделась опять, как незнакомка впервые в новом городе, и глубоко внутри была этому рада.