Питер Свонсон - Убить лучше по-доброму

В то лето, когда мне исполнилось четырнадцать, мама пригласила пожить у нас художника по имени Чет. Не помню его фамилии, а может, я ее никогда и не знала. Он поселился в небольшой квартирке над маминой мастерской. У него были толстые очки в темной оправе, взлохмоченная борода, всегда забрызганная краской, и пахло от него гнилью. Помню, как он уставился на мою грудь, когда нас представили. Лето было жарким, я надела джинсовые шорты и топ с бретельками. Мои груди были не больше прыщей, но он все равно разглядывал меня.

– Привет, Лили, – сказал он. – Зови меня дядя Чет.

– Почему? Вы мой дядя?

Он выпустил мою руку и рассмеялся – трескучим смехом, словно мотор заглох.

– Знаешь, я уже чувствую себя частью семьи, твои родители так заботливы и гостеприимны. Я смогу рисовать здесь целое лето. Невероятно.

Я ушла, ничего не ответив.

Он был не единственным жильцом. На самом деле в доме всегда было много гостей, особенно летом, когда мои родители могли отложить свои учительские обязанности и заняться тем, что они любили больше всего – алкоголем и адюльтером. Я говорю это не для того, чтобы изобразить свое детство в трагических красках. Я говорю, потому что это правда. И в то лето, лето Чета, у нас жили разного рода поклонники и дармоеды, студенты, бывшие любовники и нынешние любовники – они слетались, как мотыльки на свет, и исчезали столь же быстро. Помимо этого мои родители, как всегда, устраивали бесконечные вечеринки – их шум и гул доносился до меня сквозь стены моей спальни. Знакомая музыка, раскаты смеха, неуклюжий джаз и под конец, в ранние утренние часы, крики, стоны, иногда слезы и всегда хлопанье дверей в спальне.

Чет отличался от остальных гостей. Мама называла его свободным художником, имея в виду, что он не был связан с ее колледжем, не был студентом или преподавателем. Помню, отец называл его «бездомным дегенератом, которого твоя мать приютила на лето. Избегай его, Лили, кажется, у него проказа. И Бог знает что в бороде». Вряд ли отец верил в то, что говорил, – мама была неподалеку, и он говорил специально, чтобы она слышала, – однако его слова оказались пророческими.

Всю свою жизнь я провела в Монкс-Хаусе [5], так мой отец называл развалившийся, гниющий столетний викторианский особняк в часе езды от Нью-Йорка, в глухих дебрях Коннектикута. Дэвид Кинтнер – мой отец – был английским писателем, который большую часть денег заработал на экранизации своей первой и самой успешной книги – фарсе о сексуальных играх в закрытой школе, который стал настоящей сенсацией в 60-е годы. Он приехал в Америку по приглашению Университета Шепог и решил остаться, когда познакомился с Шэрон Хендерсон, моей мамой, экспрессионисткой и штатным преподавателем факультета искусств. Вместе они и купили Монкс-Хаус. Название появилось намного позже, в год, когда меня зачали, его придумал мой отец, который решил заполнить шесть спален творческими и интеллигентными гостями (молодыми девушками) и назвать особняк в честь дома, в котором жили Вирджиния и Леонард Вульф. А также в честь Телониуса Монка, любимого музыканта моего отца.

В доме было много странностей, например, всеми позабытые солнечные панели, увитые плющом, зал со старым кинопроектором, винный погреб с земляным полом и небольшой бассейн на заднем дворе, который редко чистили. Со временем он превратился в мрачный пруд, дно и стенки которого сплошь заросли водорослями, а поверхность устилала гниющая листва, фильтр, ставший бесполезным, был забит распухшими трупиками мышей и белок. В начале того лета я попыталась самостоятельно почистить наполовину высохший бассейн, стащила почерневший от плесени брезент, нашла сачок для ловли бабочек, которым собрала листья с поверхности воды, а потом, в прохладный июньский денек, наполнила бассейн из шланга. Я попросила по отдельности обоих родителей купить средства для дезинфекции бассейна, когда они поедут в магазин. Мама ответила: «Не хочу, чтобы моя дорогая дочь все лето купалась в химии». Отец обещал специально для этого поехать в магазин, но по глазам было видно, что он забыл о своем обещании, не успев договорить.

Несмотря на это, я все же плавала в бассейне всю первую половину лета, радуясь тому, что хотя бы не надо его ни с кем делить. Вода позеленела, дно и стенки стали скользкими от темных водорослей. Я представляла себе, что это самый настоящий пруд в лесной чаще, в секретном месте, о котором знала только я, а мои друзья – черепахи, рыбки и стрекозы. Я плавала на закате, когда жалобный стрекот сверчков достигал своего пика, практически заглушая шум вечеринок на застекленной веранде перед домом. В один из таких вечеров я заметила Чета с бутылкой пива в руке, он наблюдал за мной с опушки леса.

– Как вода? – спросил он, поняв, что его заметили.

– Ничего, – ответила я.

– А я и не знал, что бассейн функционирует.

Он подошел ближе, последние лучи заходящего солнца осветили его. На нем был белый комбинезон, забрызганный краской. Он глотнул пива, оставив пену на бороде.

– Никто им не пользуется, кроме меня. Родители не любят плавать. – Я отплыла на самое глубокое место, радуясь, что вода зеленая и мутная, и он не видит меня в купальнике.

– Может, я тоже приду поплавать. Не возражаешь?

– Мне все равно. Делайте, что хотите.

Он залпом допил пиво, причмокнув.

– Мне бы хотелось нарисовать этот бассейн. И, может, ты разрешишь нарисовать, как ты плаваешь. Что скажешь?

– Не знаю, – ответила я. – Как нарисовать?

Он рассмеялся.

– Вот так, как сейчас: ты в бассейне, в таком свете. Хочу создать картину. Обычно я делаю абстракции, но на этот раз… – Он не договорил, почесал ногу с внутренней стороны, и, помолчав, добавил:

– Ты хоть понимаешь, как ты чертовски красива?

– Нет.

– Так оно и есть. Ты красавица. Я не должен говорить тебе это, потому что ты еще так юна, но я художник, так что мне можно. Я понимаю красоту или, по крайней мере, делаю вид, что понимаю. – Он рассмеялся. – Ну что, подумаешь?

– Не знаю, приду ли я еще сюда. Вода грязная.

– Ладно. – Он оглянулся на лес позади него и кивнул головой. – Пойду возьму еще пива. Тебе принести что-нибудь? – Теперь он держал пустую бутылку вниз горлышком, и капли падали на нестриженую траву. – Пива, например.

– Я не пью пиво. Мне только тринадцать.

– Ясно, – сказал он, не двигаясь с места; он ждал, что я вылезу из воды. Он приоткрыл рот и снова почесал ногу с внутренней стороны. Я осталась в воде и стала кружиться, чтобы не смотреть на него.

– Офелия, – произнес он, обращаясь к самому себе. – Понятно. Еще пива.

Когда он ушел, я вылезла из бассейна, понимая, что больше мне не плавать этим летом, и ненавидя Чета за то, что он испоганил мой тайный пруд. Я завернулась в большое пляжное полотенце, которое захватила с собой, и побежала в ванную на втором этаже, ближайшую к моей комнате. Сердце заныло от боли, словно гнев внутри меня превратился в шар, который медленно раздувается, но никогда не лопнет. Я включила воду, залезла в душ и несколько раз выкрикнула самые отвратительные слова, какие знала. Я кричала, потому что меня душила злость, а еще потому, что хотела удержать слезы. Не помогло. Я опустилась на кафельный пол и рыдала, пока горло не заболело. Я думала о Чете – о том, как мерзко он смотрел на меня, а еще думала о родителях. Зачем они приглашают в дом незнакомцев? Почему их интересуют только сексуальные маньяки? После душа я пошла в спальню и стала рассматривать себя голую в большом зеркале на дверце шкафа. Я знала о сексе почти всю свою жизнь. Одно из моих первых воспоминаний – как мои родители занимаются этим под большим полотенцем на песчаном пляже во время отпуска. Я была в двух шагах от них, копалась в песке пластмассовым совком. Помню, в моей бутылочке был теплый яблочный сок.