Эндрю Пайпер - Демонолог

– Ты действительно так ему все это и высказал? – уточняет она.

– Почти, – отвечаю я. – Я, конечно же, очень хотел бы все это ему высказать.

– Тогда будем считать, что высказал. И пусть в архивных записях будет указано, что эта скользкая змея, Уильям Джангер с физического факультета, зализывает сейчас вербальные раны, нанесенные ему опасно недооцененным Дэйвом Аллманом, этим любителем старинных книг.

– Да. Мне это подходит. – Я киваю и отпиваю из стакана. – Я себя сейчас чувствую вроде как сверхдержава, у которой имеется друг, принимающий твою версию реальности.

– Нет никакой реальности, есть только разные версии.

– Кто это сказал?

– Я, насколько мне известно, – говорит моя коллега и тоже делает большой глоток.

Водка, успокаивающее ощущение и удовольствие быть рядом с ней, уверенность в том, что ничего похожего на реальную опасность пока что не может на нас свалиться, – все это заставляет меня почувствовать, что все будет о’кей, даже если я занырну еще дальше и расскажу О’Брайен о своей встрече с Худой женщиной. Я вытираю губы салфеткой, готовясь к рассказу, но тут она начинает говорить сама, прежде чем я успеваю произнести первое слово.

– У меня есть новости, – сообщает Элейн, проглатывая устрицу. Это вступление заставляет предположить, что у нее в запасе имеется некая высокосортная сплетня, нечто поразительное и непременно с сексуальным привкусом. Но потом, проглотив, она объявляет:

– У меня обнаружили рак.

Если бы у меня в этот момент было что-нибудь в горле, я бы подавился.

– Это шутка? – спрашиваю я. – Говори же, это гребаная шуточка?

– Разве онкологи в нью-йоркском пресвитерианском госпитале шутят?

– Элейн! Боже мой! Нет, не может такого быть!

– Они не совсем уверены в том, когда это началось, но теперь это дошло до костей. Что объясняет мои бездарные проигрыши в сквош в последнее время.

– Мне очень жаль…

– Какая там на сей счет имеется нынче дешевая мантра из дзен-буддизма, что предлагают в дисконт-шопах? Это то, что есть.

– Нет, ты серьезно? Я хочу сказать… конечно, это серьезно… но насколько далеко это зашло?

– Довольно далеко, как они говорят. Это что-то вроде курса дополнительного продвинутого обучения в университете или нечто в том же роде, как аспирантура. Подавать заявления о приеме могут только раковые опухоли, уже закончившие все предварительные курсы подготовки.

Она удивительно стойко держится и сохраняет отличное чувство юмора – мне это здорово сейчас помогает вместе с укрепляющим воздействием мартини, – но чуть заметное подрагивание уголка ее рта, которое я тут же замечаю, свидетельствует о попытках сдержать слезы. А затем, прежде чем я осознаю это, я сам начинаю плакать. Я обнимаю ее, сбросив при этом с подноса со льдом на пол пару устричных раковин.

– Спокойнее, профессор, – шепчет О’Брайен мне на ухо, хотя обнимает меня не менее крепко, чем я ее. – У людей может сложиться превратное мнение.

А какое тут может быть мнение? Такое объятие не спутаешь с каким-то другим, с признаками страстного желания или с поздравлениями. Это безнадежное объятие. Так ребенок обнимает кого-то из близких на вокзале в момент расставания, до самого конца сражаясь с неизбежным, вместо того чтобы вежливо, как это делают взрослые, смириться с ним и подчиниться.

– Мы что-нибудь придумаем, – говорю я. – Найдем других врачей, получше.

– Поздно, Дэвид, это слишком далеко зашло.

– Ты что, уже примирилась с этим, да?!

– Да. Хочу попытаться, во всяком случае. И прошу тебя мне помочь.

Она отталкивает меня от себя. Не от смущения, а просто чтобы я видел ее глаза.

– Я понимаю, что ты напуган, – говорит она.

– Конечно, я напуган. Это же такое несчастье…

– Я не о раке. Я говорю о тебе самом.

Она делает глубокий вдох. То, что она собирается мне сказать, явно требует значительных усилий, энергии, которой у нее может и не быть. И я беру ее за руки, чтобы хоть как-то поддержать. И склоняюсь ближе к ней, готовый слушать.

– Я никогда не могла понять, чего ты так боишься, но есть в тебе что-то такое, что загоняет тебя в угол, да так плотно, что ты зажмуриваешься, чтобы этого не видеть, – говорит она. – Тебе необязательно сообщать мне, что это такое. Готова спорить, ты и сам этого не знаешь. Но вот какое дело: меня, вероятно, уже не будет рядом, когда ты от него наконец отобьешься. Я хотела бы быть вместе с тобой, но, видимо, ничего не выйдет. И тебе понадобится чья-то помощь, поддержка. Ты с этим в одиночку не справишься. Лично я не знаю ни одного человека, который мог бы с этим справиться.

– Тэсс.

– Верно.

– Ты хочешь, чтобы я больше о ней заботился?

– Я хочу, чтобы ты всегда помнил, что она так же напугана, как и ты. Она считает, что тоже осталась в полном одиночестве.

– Не уверен, что понимаю тебя…

– Это все твоя меланхолия. Или депрессия. Вместе с девятью десятыми твоих несчастий, печалей и скорбей, которые я изучила, диагностировала и пыталась лечить. Называй это как хочешь, но это всего лишь разные термины, обозначающие одиночество. Вот что ввергает тебя в мрачное настроение. И именно с этим ты должен бороться.

Одиночество . Можно подумать, что О’Брайен присутствовала сегодня на моей лекции и записывала за мной.

– Я вовсе не одинок.

– Да, но считаешь, что одинок. Ты всегда считал себя одиноким, всю свою жизнь – и что же? Может, так оно и было. И это чуть тебя не сгубило. Если бы не твои книги, не твоя работа, не все эти щиты и преграды, что ты установил у себя в голове, ты бы точно погиб. И оно по-прежнему стремится тебя погубить. Но ты не должен ему этого позволять, потому что теперь у тебя есть Тэсс. И неважно, как далеко ее от тебя отнесет, ты все равно не должен сдаваться. Она же твой ребенок , Дэвид! Так что ты обязан доказывать ей свою любовь, доказывать каждую гребаную минуту, каждый гребаный день. Чуть ослабишь напор, и все, ты провалил тест на звание Настоящего человека. Чуть дашь слабину, и ты действительно окажешься в полном одиночестве.

Даже здесь, в спертом воздухе бара «Устрица», Элейн поеживается и дрожит.

– Откуда ты все это взяла? – спрашиваю я. – Я ведь никогда ничего подобного про Тэсс не говорил. Что она… вроде меня самого. Ты хочешь сказать, что у нее то же самое, что и у меня, да?

– Даже больше, чем можно унаследовать, как цвет глаз или телосложение.

– Подожди минутку! Ты сейчас говоришь как доктор О’Брайен, как мозговед? Или как моя приятельница Элейн и это всего лишь дружеский пинок в задницу?

Этот вопрос, нацеленный на то, чтобы вернуть нас на более понятную и привычную почву, кажется, только сбил ее с толку. Она некоторое время пытается найти ответ, и болезнь тут же отражается на ее лице. Кожа внезапно туго обтягивает кости черепа, румянец исчезает. Подобную трансформацию не может заметить никто, кроме меня, но я вижу: сейчас она выглядит так, что вполне могла бы сойти за сестру Худой женщины. Это сходство, наверное, должно было броситься мне в глаза, еще когда я только заметил ту странную посетительницу, когда она сидела возле моего кабинета. Но проявилось оно только сейчас, в минуту интимного общения, в минуту ужаса.