Тобиас Уэллс - Моя прекрасная убийца [Сборник]

На часах — половина девятого.

Я накинул купальный халат, тихо ругаясь, подошел к двери и грозно спросил:

— Кто там, черт бы вас побрал?

Никакого ответа. Потом шорох и еле слышный стук…

Странно.

Я открыл дверь.

Левой рукой Франциска протягивала мне пакет с булочками, а правой — акулий зуб. Она была прекрасной, Усталой, измученной, но прекрасной!

— Хочешь, я сварю тебе кофе, Лео?

Чета Фентонов, совершая воскресный моцион, неспешно двигалась вдоль набережной. Дойдя до моста Альберта, Фентоны стали, как обычно, решать: перейти им через мост и направиться к парку, либо продолжать прогулку мимо лодочных стоянок. Миссис Фентон додумала одну из своих мыслей из числа тех, которые никогда бы не пришли в голову ее мужу, и сказала ему:

— Напомни мне, когда вернемся домой, чтобы я позвонила Олхазенам и пригласила их вечером выпить. На этот раз наша очередь принимать их.

Фентон наблюдал за дорогой. Он смотрел, как, явно превысив скорость, пронесся грузовик, как проехала по мосту, стреляя выхлопом, спортивная модель, как прошла нянька в сером, толкая перед собой широкую детскую коляску с близнецами, а у близнецов были круглые мордашки. Нянька свернула на мост и направилась в сторону Баттерского озера.

— Ну, и куда же мы пойдем? — спросила у него жена.

Он поглядел на нее отсутствующим взглядом, и ему

вдруг показалось, что жена его и все остальные люди, которые гуляют вдоль берега или идут через мост, — просто марионетки, которых кто-то дергает за ниточки. Наваждение было столь сильным, что он даже испугался. Каждый их шаг был смешон, нелеп и неуклюж — неудачное подражание настоящим человеческим движениям. И лицо его жены, ее голубые глаза, чересчур ярко накрашенные губы, ее новая шляпка — все это тоже показалось ему кукольным, созданным умелой рукой художника — той же рукой, которая дергает за ниточки и заставляет деревянных марионеток танцевать.

Он поспешил отвести глаза и стал рисовать концом трости квадрат на каменных плитах. В центре его он поставил жирную точку и будто со стороны услышал свои слова:

— Я дальше так не могу.

— Что с тобой? — спросила жена. — У тебя опять колет в боку?

Он знал, что ему следует быть настороже. Стоило только начать объяснять, как это неминуемо вызвало бы удивленный взгляд ее больших глаз, бесконечные расспросы, и они непременно повернули бы назад, чтобы снова вернуться той же самой опостылевшей ему дорогой.

Правда, ветер дул бы уже не в лицо, а в спину, но это была бы очередная пустая трата времени, столь же бессмысленная, сколь бессмысленно болтаются в этой реке всевозможные деревяшки и пустые ящики, которые выбрасывает на зловонную и замшелую отмель у стенки набережной. Он схитрил и, надеясь успокоить супругу, прикинулся, будто вовсе не хотел сказать ничего особенного.

— Я имел в виду, что мы сможем дойти лишь до жилых барж. Дальше дороги нет. А твои каблуки не слиш-ком-то годятся, чтобы идти по тропинкам вокруг озера. Мне нужно много двигаться, а ты не выдержишь моего темпа. Почему бы тебе не отправиться домой? День сегодня все равно не задался.

Жена поглядела на небо. Там одна туча настигала другую, и ветер продувал насквозь — как повезло! — ее тоненькое пальтецо.

— Да, наверное, ты прав, — сказала она. Потом добавила недоверчиво:

— А у тебя и в самом деле все в порядке? Ты такой бледный!

— Все хорошо, — ответил он. — Я обычно хожу быстрее, когда один.

Тут он увидел на дороге свободное такси, махнул тростью водителю и сказал ей:

— Садись. Нет смысла наживать себе простуду.

Не успела она ответить, как он уже распахнул дверцу и назвал шоферу адрес. У нее просто не осталось времени отказаться. Он чуть ли не силой усадил ее в машину, и когда такси тронулось, увидел, как она делает ему какие-то знаки за опущенным боковым стеклом, пытаясь что-то сказать, но ничего не было слышно. Наверх ное, хотела еще раз напомнить про визит Олхазенов, что* бы он не приходил слишком поздно. Он провожал машину взглядом, пока она не скрылась из виду. И ему казалось, будто он смотрит вслед большому периоду своей жизни, который уже никогда не вернется… Он свернул прочь от реки и жилых барж, оставив позади все оптические иллюзии и какофонию движения на шоссе, и углубился в лабиринт узеньких улочек, петлявших между рекой и Фуллхэм Роуд. Шагая, он думал только об одном — как избавиться от своего привычного* Я, от этого воскресного незыблемого ритуала прогулок — словом, от всего, что уже вошло в плоть и кровь.

Мысль о бегстве от этой жизни доныне не приходила ему в голову. Но когда жена бросила свою реплику про Олхазенов, у него вдруг что-то сломалось внутри. «Напомни мне, когда вернемся домой, чтобы я позвонила Олхазенам и пригласила их вечером выпить. На этот раз наша очередь принимать их». Можно понять утопающего, который в последнюю секунду вспоминает все события своей жизни. Но вспоминать их просто так… Эти звонки в дверь, эти жизнерадостные голоса Олхазенов, эти напитки на столике, пустые разговоры, стояния, сидения— как узор на обоях, который повторяется утомительно однообразно и который ставит на всю его жизнь арестантское клеймо. Каждый день начинается с раздвигания штор, с первой чашечки кофе, с чтения утренней газеты, завтрака в маленькой столовой, причем газовый рожок должен гореть не сильно, голубым пламенем, а то это будет, дескать, чересчур расточительно.

Затем метро, часы скучной конторской работы, снова метро, вечерняя газета в переполненном вагоне. Дом — снять шляпу, пальто, повесить зонтик, услышать, как в гостиной работает телевизор, а жена звонит по телефону. И так — зима, лето, весна, осень; разве что со сменой времени года меняется цвет чехлов на софе и на креслах, да деревья за окнами то сбрасывают листву, то покрываются ею снова.

«На этот раз наша очередь принимать их…»

И Олхазены, эти марионетки на ниточках, появляются перед ширмой, кланяются во все стороны и исчезают; куклы, которые были хозяевами, превращаются в гостей, затем опять становятся хозяевами — и так далее, до бесконечности; и все пищит, гримасничает и танцует, танцует свои старомодные танцы под траченые молью шлягеры.

И вдруг в тот миг, когда на мосту Эдна сделала свое замечание, это время остановилось — впрочем, оно течет, как прежде, для Эдны, которой нравилось звонить Олхазенам, для Олхазенов, которые снимут трубку и ответят, для других гостей. Но для него все стало другим. Он внезапно ощутил в себе силу и почувствовал, что отныне он — хозяин положения. Отныне он сам будет двигать марионетками. И пусть бедняжка Эдна едет в такси играть уготованную ей роль: охлаждать напитки, разглаживать морщинки на диванных подушечках, насыпать в тарелочки соленые орешки. Эдна и представления не имеет, что он уже освободился в душе своей от рабства и стал иным.