Игорь Резун - Свидание на Аламуте

— Как же я вас убью? — шептала она. — У меня нет ни кинжала, ни пистолета… мой милый Пяст… я даже не предлагаю вам отравленный кубок, как Лукреция Борджиа… Ну… ну, возьмите же меня!

Ее обнаженная грудь царапала его, и оконечности сосков казались раскаленными иглами. Алесь застонал, но тут же его губы запечатали губки Элизабет Дьендеш. Этот поцелуй отключил мозг, опрокинул его в бурлящий котел наслаждения, и он уже не ощущал ничего, кроме ее голого тела, кроме губ, твердой полоски зубов и подвижного язычка. Он набросился на эти губы, кажущиеся такими податливыми, набросился, рыча, как зверь, стиснул ее узкую спину руками, так, что ногти впились в кожу, видимо, доставив ей боль.

И в этом безумном водовороте страсти, в этом обжигающем киселе телесных ощущений он не почувствовал, как что-то скользнуло в его рот — легко и нежно. Он еще искал своими губами ее губки, но она уже отняла свое лицо, и маленькие ладони легли на его лицо, а затем чудовищно сильным движением стиснули челюсти. Намертво.

Что-то щелкнуло во рту. Распалось.

Поляк изогнулся всем телом, но твердые, как стальные крючья, пятки и железные икры притиснули его к мрамору. Еще она судорога… Человек под обнаженной женщиной захрипел. По белым пальцам с переливающимся маникюром побежала розовая пена, вытекающая из уголков его рта, из ноздрей.

Прошло еще секунды три… Человек затих. Глаза его оставались открыты. Графиня смотрела на мертвеца с улыбкой. Потом еще раз склонилась над ним и поцеловала в быстро остывающий лоб.

— Ты был хорошим любовником, мой милый Пяст, — прошептала она неизвестно для кого. — Тебя было приятно убивать.

Она сидела неподвижно еще несколько мгновений. Потом резко поднялась. Бесшумно спрыгнув с парапета, подошла к машине. В тишине ночи только глухо постукивали о плиты ее босые пятки. Графиня деловито выкинула из автомобиля пиджак поляка, галстук. Подняла черный ботинок, закатившийся под колесо, и небрежным жестом швырнула его в сторону мертвого человека — в фонтан. Не одеваясь, а просто сдвинув на соседнее сидение свою одежду, она села за руль. Закурила дамскую сигариллу, взятую из коробки, задумчиво выпустила дым. Ее рука скользнула на бедра, потом ниже… Лицо женщины исказилось гримасой; зубы стиснули пластиковый мундштук так, что он с хрустом отломился, и тлеющая сигарета упала на ее колено. Но она не почувствовала боли, а, хрипло застонав теперь уже по-настоящему (звук шел изнутри), выгнулась всем телом, затряслась и через десяток секунд бессильно опустилась грудью на рулевое колесо — оргазм пронесся по ней ураганом.

А еще через полминуты ее рука смахнула тлеющий коричневый кусочек с голой коленки, он не оставил даже красного пятна на белой коже. Босая ступня выжала педаль газа. Что-то хрустнуло под колесами машины, но это ее хозяйку не интересовало.

Фонтан журчал, выбрасывая ровные, как зубцы большой расчески, струи. Оранжево светилось здание Оперы. Мертвец лежал на мокром мраморе, полураздетый. Капли скатывались по его голой груди, голова была повернута к воде. Казалось, он дремлет, наблюдая за черным ботинком, тоскливо плавающим под шумящими струями.

«…эксперты предполагают, что новый член кабинета министров Саркоза возьмет жесткий курс на изменение принципов иммиграционной политики в стране. Соответствующий законопроект готовят депутаты парламентской ассамблеи. Саркоза считает, что эмигранты арабского происхождения, составляющие основную часть населения парижских пригородов, уже сейчас угрожают интересам национальной безопасности. На пресс-конференции в Нантерре господин Саркоза заявил, что полиция предпримет ряд специальных мер… На вопрос корреспондента журнала „Newsweek“, касавшийся темы действий в Европе так называемой секты ассасинов, министр ответил, что наибольшую опасность представляют не эти малочисленные секты, а главные идеологи исламского движения, имена которых у всех на слуху…»

Мари Карбель. «Елисейский дворец переходит в наступление»

Le Figaro, Париж, Франция

Майбах стоял у стола, за которым работала секретарь издательства, узкоплечая Элизабет. Сегодня она не куталась в шаль, а напялила на себя плотную курточку с меховой оторочкой. И это при температуре плюс восемнадцать!

Издатель грустно смотрел на виднеющийся за окнами силуэт Башни. Рядом торопливо дожевывало что-то, смахивая крошки с пегой бороды, лохматое, нечесаное, бочкообразное существо с виноватым лицом рассеянного мыслителя.

— Лев Николаич! — проговорил Майбах скорбно. — Видите эту башню?

— Да…

— Вот взять бы ее да засунуть вам в… Тьфу! Какого дьявола вы поисправляли во всех контрольных оригиналах слово «СИМОФОР» на «сЕмафор»?! Это же не издание для почетных железнодорожников, мать вашу растак! Это же от слова СИМОРОН — СИМО-ФОР, то есть как люминофор, то есть «творящий Симорон». Господи, да за что же ты мне таких остолопов послал?!

— Я понимаю, патрон…

— Забодай вас комар, Лев Николаич!

— Так точно, патрон, — существо с жестяным скрипом прочесало бороду.

Секретарь слушала весь этот русский диалог, ничего не понимая. Майбах вздохнул и обратился к молодой женщине, грозно указывая на седобородого растрепанного корректора:

— Fermez ce monsieur dans la chambre des correcteurs! Aucun repas, aucune bière… et ne lui laissez pas aller aux toilettes, tant qu'il ne tout corrigera pas à l'inverse! [10] Закройте этого господина в комнате корректоров! Никакой пищи, никакого пива… и не позволяйте ему ходить в туалет, пока он все не исправит обратно! (Фр.)

— Oui, patrons! [11] Да, патрон! (фр.).

Майбах бросил гневный взгляд на все еще почесывающегося корректора и шагнул в кабинет, громко захлопнув за собой дверь. Там он привычным жестом избавился от штиблет, ощутив ласковую упругость настоящего текинского ковра, и распустил галстук. Подошел к бару напротив стола. Дверца показала ряды бутылок. Он выбрал «Джонни Уокер» восьмилетней выдержки, налил себе немного… В дверь постучали. Майбах с досадой крикнул: «Entrez!» [12] Войдите! (фр.). — и, не теряя времени, немедленно опрокинул в себя содержимое бокала.

Нутро обожгло приятным огоньком. Издатель обернулся. Но на пороге кабинета стоял незнакомый человек во френче бутылочного цвета и таких же брюках, заправленных, по новой моде, в высокие сапоги, которые в Париже называли «казачьими». Череп человека был совершенно гол, как вываренное яйцо, а за его лунным сиянием виднелись испуганно блестевшие очки Элизабет.

Майбах поперхнулся. Помахал рукой: мол, войдите.