Дэн Симмонс - Мерзость

Я смутно припоминаю, как Джордж Финч рассказывал, что если человек когда-нибудь попадет в открытый космос — туда, где совсем нет атмосферы, — наша кровь вскипит в венах и в мозгу даже при том, что температура на затененных частях нашего тела может быть ниже минус 200 градусов по Фаренгейту. «Разумеется, — прибавил Финч, чтобы нас успокоить (мы как раз приступили к десерту в четырехзвездочном цюрихском ресторане), — у вас не будет времени волноваться из-за закипания крови в открытом космосе, поскольку ваши легкие и тела уже взорвутся, как те несчастные глубоководные существа, которых мы время от времени вытаскиваем из моря».

Это заставило меня отодвинуть пудинг.

Я тащу свой спальный мешок вверх по каменной плите и сажусь рядом с Реджи. Когда я подсовываю его себе под зад, мои ботинки соскальзывают — я еще не надел «кошки», поскольку мои пальцы не готовы к такой тонкой работе, как шнуровка, — и Реджи снова приходится держать меня своей сильной рукой, пока мои каблуки не упираются в следующий выступ, удерживая меня на месте. Нам пришлось немного подняться по Северной стене, чтобы найти это жалкое место для лагеря. Мы не видели никаких признаков прошлогоднего шестого лагеря Мэллори и Ирвина; возможно, не заметили его в сумерках, среди длинных теней, каменного лабиринта и снежных вихрей. И хотя Северная стена в этом месте, ниже Желтого пояса, примыкает к Северному гребню и не кажется слишком крутой — наверное, это похоже на знаменитую черепичную крышу с наклоном градусов 35 или 40, на которую мальчишкой забрался Джордж Мэллори, — один неверный шаг может означать падение с высоты 6000 футов на ледник Восточный Ронгбук.

— Как самочувствие, Джейк?

Я вижу, что она не пользуется кислородом, и радуюсь, что не успел вытащить свой баллон из палатки.

— Превосходно, — глухо отвечаю я. Если в пятом лагере у меня было ощущение, что череп набит шерстью, то здесь, в шестом лагере, голова кажется абсолютно пустой, если не считать боли… которая резко усиливается от разговоров и мыслей.

— Вы всю ночь кашляли, — говорит Реджи.

Я заметил. Постоянный кашель — полагаю, вызванный тем, что на этой высоте невероятно сухой воздух проникает в мельчайшие легочные пузырьки, иссушает слизистую оболочку горла, — иногда вызывает такое чувство, что ты в буквальном смысле выкашливаешь свои внутренности.

— Просто холодный воздух, — отмахиваюсь я. Честно говоря, у меня такое чувство, что у меня в горле застряло что-то твердое. Эта мысль вызывает тошноту, и я стараюсь на ней не задерживаться.

Реджи раскидывает руки.

— Я подумала, что вам захочется посмотреть рассвет.

— О… да… спасибо, — бормочу я.

Боже, как он прекрасен… Часть моего заторможенного мозга и жаждущей тепла души смутно ощущает эту красоту. Через секунду реальность открывшейся передо мной картины и капелька тепла восходящего солнца начинают проникать в полудохлый кусок замороженного, кашляющего и дрожащего мяса, в который я превратился.

В этот момент мы с леди Кэтрин Кристиной Реджиной Бромли-Монфор, вне всякого сомнения, находимся выше всех людей на планете, которых коснулись лучи восходящего солнца. Я смотрю влево и вытягиваю ноющую шею, чтобы увидеть вершину Эвереста — так близко и так бесконечно далеко! — всего в 2000 непреодолимых футов над нами, меньше чем в миле на запад вдоль кромки гребня, и сияние солнца, своим светом благословляющего рыжеватые камни пика. Сверкающие снежные поля пирамидальной вершины ниже последнего вертикального участка, ведущего к самому пику, кажутся чем-то божественным, чем-то неземным.

«На этой высоте иной мир. Люди не созданы для него. — Я ошеломлен, но чувствую, как откуда-то из глубины подступает паника. И одновременно в голову приходит совсем другая мысль: — Судьбой мне предназначено быть здесь. Я ждал этого всю свою жизнь».

Что там говорил Джон Ките о «негативной способности» — когда в голове у тебя две противоречащие друг другу идеи и ты не пытаешься их примирить? Не помню. А может, это вовсе не Ките… может, это говорил Йейтс, или Томас Джефферсон, или Эдисон. Черт… о чем я только что думал?

— Вот, выпейте, — говорит Реджи и вручает мне один из термосов. — Не горячий, но кофеин в нем есть.

От едва теплого кофе меня тошнит, но я прихожу к выводу, что извергнуть из себя этот напиток прямо на Реджи — это не самый лучший способ поблагодарить ее за то, что она встала до рассвета, чтобы приготовить мне утренний кофе.

Потом я замечаю, что Реджи время от времени подносит к глазам висящий у нее на шее бинокль и рассматривает склон под нами.

— Есть что-нибудь? — спрашиваю я.

— На Северной стене слишком много снега… и поэтому… каждая скала или валун на первый взгляд кажутся похожими на человеческую фигуру. — Она опускает бинокль. — Нет. Пока смотреть не на что. Не считая двух человек, поднимающихся прямо к нам.

— Что? — Я беру у нее бинокль. У меня уходит не меньше минуты, чтобы обнаружить то, о чем говорит Реджи, даже с ее помощью. Это просто маленькие точки, медленно ползущие по серо-черным скалам вдоль хребта. И только когда они перемещаются на очередное снежное поле, преграждающее им путь, я действительно понимаю, что эти точки живые и что они поднимаются к нам.

— Впереди Дикон, — сообщаю я.

— И Жан-Клод?

— Второй человек в связке слишком высок для Же-Ка. Наверное, тот очень высокий шерпа, которого Дикон… постойте! Это Пасанг!

Реджи отбирает у меня бинокль. Я вижу, как ее лицо освещается радостью. На мой взгляд, это прекрасное лицо как нельзя лучше подходит к окружающей нас картине: теплеющее голубое небо, облака в долинах далеко под нами, гигантские ледники в просветах низких облаков и лес вершин высотой 20 000 футов и больше, которые одна за другой вспыхивают в лучах солнца, словно череда исполинских свечей, зажигаемых невидимым служкой. Под каждой зажженной свечой расстилается напрестольная пелена из бесчисленных ледников, скал и девственно-белых снежных полей.

Чтобы добраться до нас, двум фигуркам требуется еще полчаса — последнюю часть подъема они скрыты от нас лабиринтом оврагов, который начинается приблизительно в 1000 футах ниже Желтого пояса и тянется до вершины гребня над нами, а потом неожиданно появляются рядом с нами. Ожидая, пока товарищи поднимутся к нам, мы с Реджи плотно завтракаем: несколько галет, шоколад, пару ложек слегка подогретых макарон, затем еще шоколад и кофе. Мы с Реджи не разговариваем — такое молчание писатель, коим я себя когда-то воображал (пока не встретил в Париже того парня, Хемингуэя), назвал бы «товарищеским». Я пытаюсь расшевелить свои затуманенные мозги, вспоминая названия вершин, уже освещенных солнцем: разумеется, скалы и Северная вершина самого Эвереста, заснеженный пик далеко на востоке, должно быть, Канченджанга, на западе Чо-Ойю, на юге только начинающая зажигаться Лхоцзе, вдали под лучами восходящего солнца туманная тень хребта Гианкар медленно обретает гранитную монументальность, а еще дальше, над уже заметным закруглением земли, на нас смотрит какая-то вершина Центрального Тибета. Я понятия не имею, что это может быть.