Светлана Гончаренко - Продается дом с кошмарами

Когда снегу нанесло по грудь, Костя больше не мог двигать ногами, дышать и соображать. «Спички детям не игрушки», — зачем-то сказал он снежной трухе, которая сыпалась перед ним. Потом он замахал руками, пытаясь раздвинуть метель, но та из невесомого крошева быстро слагалась в плотные сугробы и грозила засыпать с головой. Темнота шуршала и кололась.

Костя качнулся вперёд без всякой надежды. Он еле-еле всплеснул руками и вдруг странным образом освободился от снежных вериг. Густое тепло приняло и охватило его. «Кажется, теперь и руками, и ногами двигать можно, — удивился Костя. — Что же это такое?»

Он дёрнулся ещё раз, широко открыл глаза и тут же зажмурился — оказывается, он плавал в чёрной воде. Вода слегка курилась теплом, в ней быстро гибли летящие с небес снежинки. Коряги и щепки, что плавали тут же, успело занести, и они походили на белые острова. Со всех сторон чёрную чашу воды обступил белый берег. Деревья на нём так заснежило, что, казалось, их накрыли простынями и бумагой, как мебель перед побелкой потолка. Ни луны, ни звёзд, ни огонька — но от снега, как всегда бывает зимой, сделалось светло.

«Копытино озеро! — узнал Костя этот правильный чёрный круг, эту ровную белую раму. — Вот она, погибель — отсюда не выбраться!»

Спасительная темнота расплылась перед глазами. Больше ничего не нужно делать. Не надо никуда бежать. Не надо писать роман. Не надо дышать. Зачем?

Самый весёлый день в году бывает в конце мая, когда цветут все яблони, трава невыносимо зелёная, а по ней густо насыпаны цыплята-одуванчики.

Именно в такой день автобус прибыл в Копытин Лог — точно по расписанию прибыл, в восемь пятнадцать. Из него высыпало на солнышко довольно много народу. Больше всего попадалось чужаков в такой облезлой одёжке, какую не всякий наденет даже туда, где никто его не увидит. То была ежегодная напасть — сборщики черемши. Они запаслись корзинами и пустыми картофельными мешками, и водкой от них пахло даже в ранний час.

Знакомой тропинкой черемшатники побрели к лесу. Никто не знал, сколько их приезжает каждый день и сколько возвращается назад. Три древние старухи, что шли с кошёлками мимо остановки, на них даже не посмотрели. А вот коренастую девицу, которая покинула автобус последней, они приметили, тем более что та вежливо поздоровалась.

— Глянь! Никак, Афанасьевна, это Ника приехала, Шнурковых работница, — предположила одна из старух.

Она щурилась на солнце блестящим глазом, спрятанным в мелких складках древнего века, тогда как её другой глаз был неподвижен и навсегда прикрыт.

— Да я это, я, бабушки, — заулыбалась Ника и поставила на землю потрёпанную сумку. — Вот с осени у вас не была. Как ваше здоровье?

Старухи тоже остановились.

— Какое в наши годы здоровье! — ответили они хором, как в опере. — Ты-то как? Сглаз прошёл?

— А как же, прошёл! Спасибо Матрёне Трофимовне, зашептала. И ячменей больше не было, и запоров, — радостно отчиталась Ника.

— А веснух-то вон сколь на носу! Как мухи засидели, — заметила самая бестактная из старух, одетая в ватник, несмотря на жару.

Ника скуксилась:

— Правда ваша! Такая беда — ничего не помогает. Четыре раз в салоне пилинг делала, а веснушки всё пуще лезут.

— Пили не пили, толку не будет, только чирьев наживёшь, — пообещала старуха в ватнике. — Приходи-ка лучше ко мне, я тебя травками помою. Ты у меня, как яичко, беленькая станешь! И не накладно выйдет — три помывки всего, каждая по пятьдесят.

— Евро? — спросила Ника.

— Нет, зелёных. Они сейчас растут — каженный день на полтора процента. Что ж ты, в городу живёшь, а самого простого не знаешь!

Старухи и Ника двинулись вдоль по улице.

— Дачники-то твои что, снова к нам на лето собираются? — спросила Нику кривая шептуха.

— Нет, они теперь в Испании загорают — там, говорят, дешевле. А на здешнюю дачу покупателей наконец нашли. Вот позвонили мне из своей Торревьехи, прибраться послали, помещение привести в товарный вид.

— Заросло там всё у вас, — сообщила сгорбленная старуха в спортивных брюках с тройными лампасами. — Коли почистить двор захочешь, приходи, девка, ко мне — косу тебе дам. Нынче прёт сорняк, как перед пропастью. А дед-то у Клевцовых третьего дня преставился.

— Ой, и правда, — оживилась Ника. — Чего у вас тут нового? Кто живой, кто помер?

Старухи философски вздохнули.

— Ничего, живём, — начала кривая шептуха. — Всё ладком. Пирогов Толька уже сидит. Сама знаешь, хорошо ему дали за смертоубийства — ему и дружкам его. Поделом! Вашего Артурку он, изверг, кончил, тёщу Смыковых, а за что? Где те червонцы? Так никто и не видал.

Старуха с лампасами добавила:

— В прошлом годе, под осень, наши копытинские перерыли все огороды и пол-леса. Рыли-рыли, да ничего не нашли. Нету червончиков! То ли Толька спрятал, то ли тот мертвяк, которого последним в овраге нашли. Страшное дело! Бабая-то из участковых согнали, другого прислали. Ничего мужчина, только не такой осанистый и с лица красивый.

— Бабая согнали? За что?

— Как за что? За несоответствие. Недоглядел он за Толькой. И то сказать: всё лето Толька с дружками сарайку Бабаю ставил да к веранде пристройку. Какая уж тут строгость!

— И что теперь Бабай?

— Огородом живёт. Поедет в город с луком, с редиской, что наторгует, то в лотерею и просадит. Всё миллион выиграть хочет — с ума съехал без службы. Да тут чего-то многие у нас разумом тронулись. Та же Ленка-аптекарша, Шапкина. Как дача у Колдобиных загорелась, она таблеток каких-то наглоталась — и в колодец. Хорошо, дачник дед Безносов случился…

— Какое случился! — возразила старуха в ватнике. — Он её караулил! Такой срамник, завсегда за бабами подглядывает. Ленка к нему ближе всех живёт, вот он и тёрся у неё под окнами. Как она в колодец прыганула, он тут как тут — вытащил, откачал. Только Ленка так и не отошла, на инвалидности теперь. Видно, что не жилица. А этот греховодник всё свои поганки ей носит, всё выходить думает, старый дурак. Доброго утра, Леопольдович!

Все три старухи и Ника, проходя мимо, кивнули профессору Безносову, который сидел на лавочке возле своего жилища. Увидев проходящих дам, он встал и вежливо раскланялся, приподняв знаменитую капроновую шляпу. Наверное, после зимнего хранения где-то под спудом профессор достал шляпу недавно, потому что она ещё плохо надевалась на голову, а роза слежалась в лепёшку.

Рядом с профессором сидел старый пьяница и танцор Дудкин. Этот здороваться не стал. Вряд ли он вообще что-то замечал вокруг — его слезящиеся глазки таращились в разные стороны.

Между Дудкиным и профессором на лавке лежал толстый засаленный том без переплёта, издали похожий на блинчатый пирог. Фолиант венчала кучка ранних грибков-кукишей и пара ломтей целинного хлеба. Рядом стояла бутылка. Несмотря на этикетку «Столичная», темнело в бутылке что-то мутное, таинственное. Дудкин отхлебнул из горлышка и зажмурился.