Владимир Цмыг - Дикая стая

Боясь за антиквариат и библиотеку, доцент не лег в клинику. Все последние дни Евдокия была необычайно ласкова и заботлива. Постепенно доцент уже не мог обходиться без нее.

В кружевной черной косынке, черных перчатках и туфлях, под звуки похоронного марша, рыдая в платочек (хоть выжимай!), ненавистного врага проводила Евдокия в последний путь. У могилы университетские дамы впервые поверили: есть же на свете дура, которая так искренне любила этого старого развратника и скрягу. Потом пошли легенды, облагораживающие облик доцента, коего до донышка узнала Евдокия, наивной дикарочке открывшего всю гнусность и мерзость мира…

Шел 92-ый год. Получив диплом, Евдокия не пыталась устроиться на работу. Освободившись от доцента, она попала в еще более тяжкую кабалу. Теперь Тамара распоряжалась ее телом, и по первому ее телефонному звонку Евдокия должна ехать туда, где уже ожидал состоятельный клиент…

… — Милый, забудь эту пещеру, эту вонючую дыру! С той самой ночи я поняла, ты тот человек, которого мне всегда недоставало!

Степан смотрел на раскаленные угли в очаге, где возникали и исчезали картины, образы, создавались и рушились целые миры. Что она понимает? «Вонючая дыра»! Да к этой дыре он шел десятки лет! Непонимание ее, наверно, оттого, что она живет в другом времени…

Решив, что он колеблется, уверенная в силе своей красоты, девушка опустилась перед ним на колени.

— Дурачок!.. («Черт побери! — раздраженно отметил Степан. — Как все они похожи друг на друга!..») Дурашка, такие, как ты, как раз в цене! Не растрачен, силен, целеустремлен, волевой, жизнь знаешь не по учебникам. Для любой юной дурочки — ты дорогой подарок.

— Даже тогда, когда у этой драгоценной находки ни шиша в кармане? — весело ухмыльнулся Степан, вовлекаясь в игру.

— Ну-у, положим, у этой юной дурочки есть свой приличный, отправной капитал, которым она не может распорядиться, вернее, может, но нужен настоящий, верный друг, партнер, которому она бы верила, как себе…

— Зачем мне чьи–то деньги, все это томление души, суета… Долина стоит миллиарды, нет, она поистине бесценна!

— Ты и впрямь безумный… — мягкими ладонями она обхватила коричневое лицо Степана, заглянула в светлые озерки глаз, где не было дна. — Тебе и впрямь ничего не надо, у тебя все есть? Все!.. — вдруг взорвалась она, влепив ее хлесткую пощечину. — Милый (она губами прижалась к его горящей щеке), на носу зима, пропадешь…

Ей вдруг открылось: она впервые так страстно борется за мужчину. Раньше (ценой судьбы) боролась за место в университете, за квартиру, за обеспеченную жизнь. Она убеждала Степана, как маленького, неразумного мальчика, не понимающего своей собственной выгоды. Глаза Евдокии брызгали зелеными искрами, щеки полыхали, Степан залюбовался ею. В пещере душно, девушка лишь в белом батистовом лифчике и узеньких трусиках, ими как бы напоминая о том санкт–петербургском утре…

— Такая ночь… жарко, — хрипло пробормотала девушка, расстегнув лифчик. Ее пальцы скользили по груди, плечам Степана. Обладание им — это уже не похоть, а первые паутинки той сети, коей она примотает его к себе…

…Ночью девушка проснулась от скрипа зубов, такое случается от боли, кошмаров, или же от сладострастных видений…

То, чем могла она привязать к себе этого странного мужчину, здесь бессильно: он совокуплялся с призраками долины!.. Она, теплая, живая, лежала рядом и плакала от злости и отчаяния. Вот почему его нисколько не интересовала жизнь за гребнями сопок, здесь он получил все! — власть над стаей полуволков, пещеру, видать, напичканную самородками, и… сладострастные сны. Желчь черной ревности окатила душу, ей страстно захотелось проникнуть в его сны, стать желанным объектом его сновидений…

…Не выспавшись, с темными кругами под мрачными глазами, Евдокия голосу придала равнодушно–презрительную интонацию:

— Тебе уже не нужны земные, живые женщины, ты помаленьку сходишь с ума, во сне совокупляешься с призраком долины!..

Хмыкая во всклокоченную бороду, Степан натянул промасленные джинсы с кожаными заплатками на коленях и ягодицах.

— Я могу для тебя купить весь твой дом вместе с тузами, гангстерами, и прочими…

— Значит, ты вправду нашел золотую жилу! — покачала головой девушка, почему–то не ощутив никакой радости. Она ослепительна в золотистой блузке с пышными рукавами, на запястьях сверкающие бирюзовые пуговицы, лоснящиеся лосины в обтяжку (материал похож на черную кожу) заправлены в коричневые без каблуков сапоги.

— Нашел, ну и что? — весело осклабился Степан. — Когда, как проклятый, вел штольню, рассуждал, как ты, думал, как ты… Все немыслимые наслаждения, все еще не испробованные пороки мерещились в каждом самородке, но, уйдя глубже в тело

сопки, я напрочь забыл о прежних намерениях… А знаешь, — он внимательно посмотрел ей в глаза, — в этой долине живет дух, невидимый хозяин всего… Печи жиротопок из огнеупорного кирпича рассыпались в прах, котлы ржа съела, бараки сгорели, все затянуло кедрачом. Сколько здесь людей погибло! Скала потом дорогу перекрыла. Долина всех отвергла, но лишь меня одного приняла, приняла еще в детстве, когда мокрый, скуля, как щенок, я выполз на берег. Знаешь, какими пронзительными бывают в детстве чувства покинутости и одиночества? Ты не зря встретилась, судьба — трусики, золотая цепочка на белом фоне, и толчок в сознании… Эта змейка почти тридцать лет меня мучила! Только мне одному долина показала этот камень со змейкой, показала вновь через тридцать лет. Самородки для меня теперь лишь произведения искусства, вечерами я шлифовал их, сдирая амальгаму. Там даже ты есть…

— Я?

— Не совсем, но очень похожа, когда волосы распущены, я напильником убрал несколько выпуклостей, мешали, заслоняли образ. Наверно я тебя такой видел тогда, в Питере, но никак не мог вспомнить, все где–то на уровне подсознания.

Душа девушки ныла: наивные ее сети разлетелись в клочья, он много богаче ее, но в то же время деньги для него ничто!.. Рядом с оградой, вскинув головы, грозно зарычали суки: зверя почуяли, или же…

— Что ты думаешь о Никодимыче?

— Он очень опасен! Гад, завез меня сюда лишь для того, чтоб трахнуть! Отсюда у него такая беспричинная злоба к тебе, ведь ты так некстати. Если меня с ним не видели б в Чайбухе, он бы силком меня в лодке, а потом выкинул бы за борт… Ты думаешь, он не унюхал, что здесь золотишком пахнет? — Евдокия прищурила кошачьи, изумрудные глаза. — Точно, я только сейчас поняла! — торжествующе крикнула она. — Моя записка — его алиби… Зачем, спрашивается, ему отвечать за кого–то, его дело сторона, а тут вдруг такое внимание к моей персоне, внимание даже тогда, когда ему ничего не обломилось. Не–ет, чует мое сердце, он где–то рядом, сторожит нас, ожидая момента. Сначала он убьет тебя, потом перещелкает собак, меня же… (с каким–то странным удовольствием и азартом она развивала свою версию) на время оставит, натешится, а потом кокнет. Нет, не кокнет, ведь я тоже люблю золото, сделает подельницей, кровью повяжет, буду молчать, аки рыба, но… Выжду и его пришью, не сама конечно, найму кого–нибудь, ведь у меня будет столько золота…