Надежда Нелидова - Милосердная мисс Эва

Всё это бездарное подражание Cosa Nostra: томительная слежка, похищение, умыкание в лес, трата пуль, подбрасывание пистолета, заметание следов… А тут замочил без шума и пыли, не пачкая рук – и подозрения ни у кого не вызвал. Маленькая простительная дорожная неприятность, с кем не бывает.

Обычным маньякам и киллерам могут припаять пожизненное. А здесь ну пожурят, ну погрозят пальчиком: «Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! Ай-яй-яй!» Ну, на поселение, на свежий воздух на годик-другой сошлют – если уж судья совсем зверь попадётся.

В общем, маньякам, наёмным киллерам и ревнивым хозяйкам, задумавшим убрать нелюбимого мужа, – на заметку. Как они до сих пор не дотумкали до такого способа идеального, чисто русского убийства?!

С чего началось? С того, что я прочувствовала муку и смертный ужас уховёртки под папиным каблуком? Я уже рассказывала, как кричит от боли растение, касаясь горячей батареи. Как сжимается от ужаса разделочная доска, которой касается нож.

Потом я впервые увидела Её.

К вашему сведению, человек похож на яйцо, просвечиваемое лампочкой. Бабушка в деревне просматривала гусиные яйца через специальную лампочку-овоскоп.

Если попадался болтун (пустое яйцо) – его следовало выбросить или сделать из него яичницу. Если в яйце поселился зародыш – нужно было вернуть его под гусыню. Где зародыш – там под чистой прозрачно-розовой скорлупой темнела нежная живая субстанция.

Вот такой тёмный сгусток-зародыш я увидела в животе нашей учительницы МарьИванны. Только в яйце зарождалась и развивалась жизнь, а в МарьИванне – смерть. Чем отличались зародыши? От одного источалось живительное тепло. От другого струился мертвенный холодок.

МарьИванна об этом, естественно, не подозревала. Ходила важно с указкой и воображала о себе, задирала нос как все учителя.

Я с любопытством юного анатома наблюдала, как день ото дня меняется конфигурация пятна. Как оно зловеще темнеет, растёт, зреет, насыщается, набухает.

Вот от него начали тянуться, шевелясь, тонюсенькие как паутинки, нити: в лёгкие, в подмышку, в пах… Потом, поступив в медицинский колледж, я узнала, что эти нити называются метастатические. Они разносят клетки зародыша по кровеносным и лимфатическим системам по всему телу.

– Эвелина, ты дырку во мне взглядом просверлишь, – нервничала МарьИванна. – На мне ничего не нарисовано, верно?! Марш к доске и расскажи параграф, который я задала на дом!

Некогда сама мягкость и доброта, МарьИванна с каждым днём становилась всё раздражительнее, не подозревая о природе этой раздражительности. Замечания в дневниках, вызовы родителей в школу, двойки и единицы сыпались на наш бедный класс дождём.

Коллеги МарьИванны кокетливо спрашивали её в учительской: на какой эффективной диете она сидит, что ей удалось похудеть в столь короткий срок?

И только я знала о происходящем. Но что я могла сделать? Подойти и сказать: «МарьИванна, вы скоро умрёте»?

Итак, я обладаю рентгеноскопическим взглядом-лампочкой. Он пронизывает ткани и способен разглядеть в человеке зловещее тёмное пятно. Увы, мне не дано обнаружить его на ранних стадиях.

Ещё я прекрасно вижу будущее этих людей. Это будущее им лучше не знать: особенно в нашей стране, где чужая боль воспринимается с бессмысленным, жестоким и равнодушным любопытством. Животным любопытством счастливого к несчастному. Здорового к больному. Живого к умирающему.

Так маленький ребёнок, туповато раскрыв рот, следит за пожиранием мухи пауком. Так средневековый обыватель, почёсывая грязную башку, глазеет на корчащегося в костре человека.

Нет-нет, лучше прожить в счастливом неведении полгода, год, два года. Да хоть месяц – разве этого мало?

Я могу только помочь уйти несчастным: по возможности не страдая. В идеале: чтобы они даже не успели осознать, что с ними произошло.

Вот такое пятно прошляпили ротозеи врачи в моём маленьком брате. А я его увидела – и увидела , что ждёт брата. И увидела , что всю нашу семью ждёт в ближайшее время. Это был ад.

Когда родители убаюкали брата и побежали в аптеку, я швырнула лопатку в сугроб и со всех ног припустила в квартиру. У меня на шее висел ключ: ведь в свои пять лет я уже была большая.

Всё сделала не я, а большая тяжёлая родительская подушка. И ещё кошка: она тщательно вынюхала и вылизала нацеженное мамино молоко. Им я полила из бутылочки волосики и лицо брата.

С МарьИванной плохо получилось: не было навыка, руки с непривычки ходили ходуном…

Но, ей Богу, три минуты агонии от удушения колготками – это такая ерундовская ерунда по сравнению с ужасом медленного умирания. Скажем прямо, по сравнению с растянутой во времени мучительной смертной казни…

Я не ожидала, что в сухонькой, изъеденной болезнью МарьИванне окажется столько сил. Что она так хочет жить. Да ей, неблагодарной, в ножки надо было мне поклониться. И всячески мне помогать, а не противиться.

Произошла тяжёлая, безобразная сцена борьбы. Победила молодость, пусть простят меня Ильф и Петров за дикое и неуместное цитирование.

Вы скажете: не может маленькая девочка справиться с взрослым человеком? Ещё как может! Нужно лишь найти выгодную позицию (дайте мне точку опоры – и я переверну мир). Крепче упереться ногами, туже накрутить на кулачки жёсткий, врезающийся капрон.

Жертва повторяет одну и ту же ошибку. Вместо того, чтобы тянуться до душителя, она каждый раз пытается изо всех сил продеть пальцы между горлом и удавкой, ослабить петлю. Надувается как лягушка, сипит, сучит ногами, колотит ими по полу, выбивая бешеную чечётку. Попляшет – и затихнет. Ей Богу, ведёт себя хуже маленького ребёнка.

Тут главное не уменьшить хватку. Стиснуть зубы и зажмурить глаза, если уж совсем страшно.

Когда всё было кончено, я размотала колготки и потрясла онемевшими, набухшими тёмной кровью кистями.

Стыдно сказать: меня вытошнило рядом с Марьиванной на ковёр – прямо наизнанку вывернуло завтраком, обедом и ужином, вместе взятыми. Потом я вытянула натруженное, изнемогшее тело. Скрестила на груди дрожащие от слабости руки – вся сила из них ушла на Марьиванну. Буквально на минутку смежила ресницы.

А когда открыла глаза, часы показывали полдень. Я проспала как убитая девять часов! Крепкий здоровый сон вернул гармонию в перевёрнутую душу. Принёс облегчение, освежил и успокоил меня.

Я отдала последние почести учительнице: причесала жиденькие вздыбленные морковные волосы, отросшие и седые на корнях. Опустила неприятно вялые мяконькие веки на глаза. Подвязала челюсть теми же колготками.

Борясь с МарьИванной, я нечаянно заехала локтём в лицо учительницы. Вид у неё был очень непрезентабельный: нос и щека съехали набок, здорово опухли и посинели, глаз заплыл. Вот что бывает, если противиться судьбе, МарьИванна.