Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

Может быть, он все-таки зря остановился тогда на шоссе? Надо было упереть в висок ТТ и нажать — больше ничего. В считанные секунды весь мир исчез бы и ничто более не беспокоило бы — ни совесть, ни страх. И было бы наплевать на то, какой флаг над Кремлем. И не мерещились бы лица убитых, не надо было бы лгать, кощунствовать, и жить не надо было бы. Не было бы того леденящего, что осталось от Митина; гробов, уезжающих в вечность по вполне обычному ленточному транспортеру. Его, Серегу, похоронили бы здесь, неподалеку, на тихом городском кладбище, под березами, на которых уже не первую сотню лет галдели вороны. И возможно, Зинка, поплакав над холмиком непутевого братца, прибрала бы к рукам дом и не мучилась бы теперь сомнениями насчет Али. И не завидовала бы Сереге с его огромными тысячами…

Вот он страх, откуда! От раздвоения. И жить хочется, и помереть. И одно пугает, и другое. Впрочем, теперь уже ничего не пугает. Что будет, то будет. Главное — «Мечта». Ее надо доделать. Любой ценой. Надо ставить голубые и розовые точки на белый грунт, ставить тоненьким острием кисточки, ставить, пока весь фон не будет заполнен ими и не заставит картину стать такой, какой Серега ее задумал. А потом… видно будет. Можно сойти с ума, сесть в тюрьму, застрелиться — как Бог на душу положит. А можно и жить, не соваться ни во что, спокойно и без волнений. Не мучаясь совестью, как ею не мучаются другие. У него есть на это право, он — творец, он — гений. Уже почти признанный.

Ну вот, теперь и заснуть можно.

Вторник, 31.10.1989 г.

Утром Серега совершил обычную пробежку. Снега не было, но грязи тоже. Утренний морозец сделал землю твердой, как асфальт, она даже позванивала под ногами.

Накануне Серега купил десятка два яиц и поэтому был обеспечен завтраками и ужинами на пять дней. Сахар тоже вышел еще не весь, хотя сегодня уже шел последний день октября. Чая оставалось около трех заварок, но пополнять вроде бы не стоило.

На работе все прошло нормально. Рисовали плакаты. Серега подключил всех кружковцев, дело шло быстро и довольно бесхлопотно. Иван Федорович заблаговременно нашел все, что могло потребоваться художникам, и никаких остановок по причине отсутствия чего-либо не было. Из общего числа намеченных плакатов и лозунгов сделали уже больше половины. Немного утомляло однообразие, но оживляемое даже нынешним разноцветием, это как-то не замечалось. Часам к семи понемногу стали расходиться. Серега остался, как всегда, последним. В это время из ОПЦ стали уходить «мемориал ыцики». Два «берета» — дневальных с ведром и тряпкой, совком и веником вошли в комнату изокружка.

— Сергей Николаевич, — напомнил один из них, — пора уже.

— Я — все, сейчас ухожу. Можете приступать. — Панаев вышел в коридор, где неподалеку от двери столпилось человек пятнадцать «мемориальщиков» и с азартом продолжали что-то обсуждать..

— Ребята, — лениво сказал один из «беретов», — давайте поживее. Нам убираться надо.

— Пошел ты… — в запале крикнул какой-то парень, небритый, неопрятный, в мятой куртке и джинсах.

— С вами же культурно беседуют, — подключился второй «берет», — можно ведь и на улице говорить. С трех часов сидели.

— Коммуняки поганые! — бросил в ответ парень. — Милитаристы!

— Нарываешься? — поинтересовался «берет». — Демократии мало?

«Мемориальщиков» было намного больше, но «береты» чувствовали себя спокойно и уверенно. Во-первых, половина «мемориальщиков» состояла из говорливых, но маломощных очкариков, а во-вторых, здесь, на этой территории, по первому свисту сбежались бы еще десяток «беретов».

— Не связывайся, Виталик, — взяв за рукав агрессивного парня, попросил один из «очкариков», — пошли! Не видишь — это роботы! У них сила подавила интеллект.

— Правильно, — подтвердил «берет», — давайте на улицу с вашим интеллектом.

Ох, как нехорошо заблестели глаза у этого Виталика! Тут Серега разглядел у него на лице иссиня-желтоватые пятна — след недавних синяков.

— Ну ничего, — прошипел он с неистовой яростью, — встретимся еще!

«Мемориальщики», бормоча что-то, пошли к лестнице. Серега, который во время инцидента задержался, чтобы в случае чего попытаться осадить пацанов, услышал приглушенный голос «берета»:

— Вонючки американские. Этот падла, Софронов, жалко, что не полез…

— Мало ему Мишка харю начистил, — сказал второй «берет», — ишь, засверкал зенками.

— Это кто Софронов? — спросил Серега. — Который картину сжег?

— Точно. От избытка интеллекта… Сорокина нет, а эта гадина живет.

Серега спустился вниз и пошел домой. «Мемориальщики» стояли у входа, курили и ворчали. Даже, пожалуй, не ворчали, а митинговали. Мимо них с опаской проходили мирные граждане, намеревавшиеся посмотреть кино. Зорко глядели за ними «береты», проверявшие билеты у входа.

Судя по всему, Софронов и здесь не унялся.

— Надо пикетировать клуб! — кричал он. — Это рассадник сталинизма и милитаризма! Здесь оболванивают и превращают в штурмовиков! Они еще переворот сделают, когда будет День Икс!

— Что ты взбеленился? — урезонивали его. — Чего ты мелешь, какой переворот?

— Ладно, ладно! — огрызнулся Софронов. — Вот когда они пойдут вас брать по домам, тогда узнаете! Они еще на ваших трупах плясать будут!

«Да он псих, — подумал Серега, — конечно, псих!»

Серега уже отошел достаточно далеко, когда услышал за спиной быстрые шаги. Его догонял Софронов. Остальные «мемориальщики» куда-то свернули или разошлись.

— Простите, вы — Панаев? — спросил Софронов.

— Да, — ответил Серега.

Хотя этот парень и был повыше ростом, но все же ему еще только-только стукнуло восемнадцать, бояться его матерому Сереге не стоило.

— Скажите, вы художник или мазила?

— Не знаю, — усмехнулся Серега, — наверное, мазила? А что?

— Оно и видно, — презрительно, с ненавистью в каждом слове бросил Виталий, — беспринципный и продажный ремесленник!

— Вам подраться охота? — поинтересовался Серега. — Я ведь детей не бью. Но будете надоедать…

Сказал он это не менее спокойно, чем «береты».

— Интеллигенция, сотрудничающая с коммуняками. Проститутки! — выкрикнул парень и очень удивился, когда Серега, вместо того чтобы двинуть ему по роже, спросил:

— Какие ко мне претензии в этом плане?

— Как вам не стыдно малевать плакаты к 7 ноября? Это же день траура для России! А вы, я видел через дверь, мажете всякие пестренькие таблички! Веселенькие, красненькие, зелененькие… Черным их надо красить! Черным! Сколько вам платят за это?

— Ужас сколько! — произнес Серега. — Полтораста — двести в месяц.

— Врете! Они вам организовали этот аукцион, чтобы вас купить! Мы все знаем. Неужели у вас может подняться рука написать «Да здравствует Великий Октябрь!»? Это после Куропат, Катыни, Калитников, ГУЛАГА? Сорок миллионов убито, умерло, замучено. Тысячи деревень разорены, земля испорчена, жизнь едва теплится — и ради этого — «Да здравствует!..»