Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

— Здравствуйте! — очень чисто произнес Серджо.

Только тут Серега прикинул, что Серджо — это значит «Серега», только по-итальянски.

— Здравствуйте, — произнесла и дама. И она сказала это чисто.

— Проходите, — улыбаясь, произнесла Аля с каким-то акцентом.

Серега только кивнул. Улыбка у него отчего-то не вышла, хотя иностранцев ему доводилось и раньше видеть.

— Давайте знакомиться, — прощебетала Аля, — это — Серджо, это — Джулия, а это — Сережа Панаев.

— Из тех Панаевых? — спросил Серджо, имея в виду литераторов ХIХ века.

— Нет, — сказал Серега, — из советских.

— Браво, — улыбнулась Джулия, распахивая куртку.

Аля мигнула, и Серега тут же проявил джентльменство: помог эту куртку снять и повесил на вешалку. Будь Джулия в пальто, он не сомневался бы в правильности своих действий, но насчет куртки в его познаниях по этикету все сведения отсутствовали.

Тем временем Аля сбегала за вазой, поставила в нее букет роз, который ей вручил Серджо, установила на маленький столик в прихожей и пригласила гостей в комнату.

— Слушайте, — начал Серджо, — вы только не будьте скованные. Мне все время кажется, что я на приеме в посольстве. Си, Джулия?!

— Си! Это все: русское гостеприимство, улыбки — мы уже видали. Мы же не аппаратчики, верно? Четверо самых простых людей, почти ровесники… Панаев, вы не из КГБ? Впрочем, он теперь не кусается. Или нет?

— Чего «нет»? — спросил Серега вполне натуральным голосом.

— Вас не беспокоит КГБ?

— Не-ет… — удивился Серега. — Меня и раньше он не трогал.

— Понятно, — пристально поглядел на него Серджо и что-то протарахтел по-итальянски. Джулия ответила не менее длинной очередью, а затем улыбнулась.

— Этот Серджо сказал, что вы не Панаев, а КГБ.

— У него мания преследования? — спросил Серега.

— Нет, но он дурак.

— А она очень много говорит, — смущенно пояснил Серджо, — когда не надо. Вы будьте проще. И как это дальше? Люди будут тянуть…

— Будь проще, и люди к тебе потянутся, — подсказала Аля.

Уселись за столик. Начали с водки, первый тост предложила Аля, и он был стандартным:

— За знакомство!

Первая рюмка пошла хорошо, это был благой знак.

— Вы серьезно Панаев? — спросила Джулия. — Это не розыгрыш?

— Могу паспорт показать, — предложил Серега и достал свой бордовый, в полиэтиленовой обложке, с золотистым тисненым гербом «Паспорт гражданина СССР».

— Не надо! — замахала Джулия. — Я верю. Просто не верится, что вижу такого мастера и пью с ним водку.

— Меня уже знают в Италии? — удивился Серега с иронией.

— В Италии не знают. Но я видела «Откровение», «Гагарина», «Салюто ди Витгориа», «Красный след» — это вещи. Иконы-барельефы тоже — мажестик! Это все можно выставлять у нас. Будет много народа и много захочет купить. Если вас выставить там, у нас, — вы будете известны как Репин.

— Уже хорошо, — произнес Серега без улыбки, — но на Тинторетто я уже не потяну.

— Сколько у вас омонимов и идеом! — наморщила лоб Джулия. — Я знаю: можно тянуть кота за хвост — это значит тянуть время. Можно «тянуть», то есть лезть в драку. Тянут пиво, дым, и это значит… всасывают. Можно тянуть что-то за собой, как те же бурлаки у Репина. Мне казалось, я знаю все. Теперь — не понимаю. Что можно тянуть на Тинторетто?

— Имеется в виду, что я не дотянусь до его высоты, — пояснил Серега.

— Не знаю, — сказал Серджо, — вы — двадцатый век, а он — шестнадцатый. Это очень разница. Надо сравнивать с теми, кто жил тогда. Если бы вы сейчас сделали «Спасение Арсинои», все бы сказали — у-у! Может быть, сказали: бамбино, делай дальше, еще что-то выйдет. Но вы делаете «Откровение», а до этого «Истина» — новое. Хотя и похожие черты: очень полные женщины…

— Ха-ха-ха! — покатились Аля и Джулия.

— На следующей картине будет худая, — ухмыльнулся Серега.

— Это совсем новое?

— Да я же говорила, неужели забыли? — засмущалась Аля.

— «Мечта», да? — припомнил Серджо. — Значит, сериа философика, «Истина» — «Откровение» — «Мечта»?

— Это не серия, а триптих.

— Но философия, так? «Откровение» — женщина и Иисус. В «Истине» — я видел фото — две женщины. «Мечта» будет тоже женщина. Это философия секса?

— Он грубиян, и я буду его много бить, — пообещала Джулия своему земляку, — а вы не думайте, Сергей, он не очень глупый.

— Не надо бить, — виновато развел руками Серджо, — я ничего не говорил плохо. Картина — не реализмо сочиалистико, так? Но женщины — натуральны, их можно…

— Потрогать, — подсказала Аля.

Серджо кивнул:

— Они есть совсем живые, но аллегориа, си? Мы их видим и говорим: красивая полная женщина идет к Иисусу, а он — на кресте. Это — манифико, это — красиво, это сделано вот так! — Тут он показал большой палец вверх, как его дальние предки, дарившие жизнь поверженным гладиаторам. — Очень ясно, что мысль сложная, так? А я — дурак. Мне нужно объяснять.

— Надо смотреть все три, — произнесла Джулия, — тогда не будешь дурак. Он показал «Истину» — черная: полоса, одна женщина нехорошая, другая — хорошая, а истина — между ними. Какая там? Там, что в «Откровении» тянется к Христу. «Мечта» должна быть прекраснее «Истины». Японец это понял, а ты — нет.

— Да, я глупый итальянец, — сморщил уморительную гримасу Серджо. — Ты уверена, что правильно все поняла? Я ищу глубже, чем… по-русски это как: «прима страта»?..

— Слой, первый слой! — пояснила Джулия. — Ты хочешь увидеть глубже?

— Мне кажется, надо еще рюмочку, — вмешалась Аля, — под салатик.

— Точно! — улыбнулся Серджо. — У вас хорошо говорят: «Без поллитра не разберешься!»

Выпили и съели «салатик».

— Мне кажется, — заметила Аля, — что у Сережи от одной картины к другой нарастает степень идеализации. Вот «Истина» — она есть, по сути, краткое изложение марксистского понимания истины как гносеологической категории: абсолютной истины в конечном счете найти нельзя, можно бесконечно познавать промежуточные, относительные истины. Абсолютная скрыта за непроницаемо-черной полосой, и проникновение туда, в эту черноту, кажется невозможным. «Откровение» как бы отрицает «Истину» — нет, существует некая идеальная сила, которая может разорвать непроницаемое, даровать человеку абсолютную истину. Возможно, тут есть намек и на биологическую смерть, момент которой человеку эта истина открывается… Если это не так, пусть Панаев поправит.

— Похоже, — кивнул Серега, которого стало забавлять все это судилище над его картинами.

— Неоэкзистенциализм? — прикинул Серджо.

— Этого я не знаю, — ответила Аля, — любой «изм» — это ярлык, наклейка, клеймо, наконец. Это философия Панаева. У каждого человека своя философия: в мире пять или четыре миллиарда философий. Но это к слову. Я еще не сказала о «Мечте». Я понимаю ее так: это символ абсолютного идеала. И тут я согласна с Джулией — она, должна быть прекрасней «Истины», в том числе· и той идеальной, что вспыхивает в «Откровении». Ибо! Истина, даже идеальная, несет противоречия и, грубо говоря, состоит в равной мере из добра и зла. У Панаева эти противоположности выражены примерно противоположными по спектральной полосе цветами: алым и голубым. Они есть и в «Истине», и в «Откровении», и в обоих случаях противоборствуют, а в «Мечте» этих цветов не будет, как я поняла из Сережиных задумок. «Мечта» — идеал идеального, чистое добро.