Илья Бушмин - Ничейная земля

Они и «крутились». Вскладчину с родителями Сергея купили два мешка муки, договорившись на небольшую рассрочку с торговцем с рынка у проспекта Кирсановых. Теперь можно было не покупать хлеб. Мука уходила быстрее, чем ожидали родители, зато экономия была налицо.

Другой бедой был страх, поселившийся на петляющих улочках поселка. Вечером на улицах больше не резвились дети. Не было слышно смеха и топота десятков ног играющей в догонялки, прятки или «войнушку» детворы. Родители просто не выпускали детей, боясь за их жизни. И особенно это касалось девочек и девушек. А вот парни постарше, видя, что творится что-то страшное, причем процесс выходит из-под контроля буквально на глазах, наоборот, стремились на улицу. Объединившись группами по трое-четверо, что-то вроде гражданского патруля, они бродили по вечерам по погруженному в темноту поселку и смотрели волком на любое незнакомое лицо. Жалкая попытка защитить территорию. Жалкая — потому что с каждым днем таких, незнакомых им, лиц вокруг становилось все больше. В Яму переезжали те, кто остался без работы и не мог больше содержать свои квартиры в городе. Беженцы из республик Средней Азии, где после распада Союза условия жизни ухудшались с каждым годом. А также угрюмые короткостриженые мужики с обветренными лицами и наколками на пальцах, руках и плечах, которые говорили странные слова — позже Катя узнала, что это называется «феня» — и с которыми никто не желал связываться.

Теперь Катя, как и многие другие, коротала вечера дома. Она и раньше не пропадала на улицах до ночи, как Валя, например, а сейчас и вовсе оставила всякие попытки скоротать вечерок как-то повеселее. Катя даже не выходила за ворота, чтобы посидеть на лавочке в палисаднике перед их домом. Пару раз пробовала, но каждый раз ей становилось не по себе. Казалось, что кто-то невидимый неотрывно наблюдает за ней. Что такое паранойя, Катя не знала — она просто решила не искушать судьбу, и теперь улицу ей заменил родной огород, а все остальные скудные развлечения, которыми могла заняться юная девушка в таком месте, как Яма, уступили место посиделкам с родителями на летней кухне.

Больше всех переживал папа. Он замкнулся, помрачнел, ощетинился, чувствуя кожей, как над всеми вокруг повисла неизвестная и жуткая угроза. Папа держал топор на виду, у самой двери, чтобы в случае опасности сразу схватиться за него и защищать жену и дочерей. Катя видела, что папа все время думает о смертях, разом изменивших жизнь всех людей вокруг на «до» и «после». Однако он молчал. Лишь курил свои папиросы у окна летней кухни, выходящего во двор их дома, и смотрел в никуда. Когда на улице раздавались громкие голоса или окрики, отец вздрагивал и напрягался, вслушиваясь, а его глаза сами искали стоявший в углу у двери топор. И это было более красноречиво и более пугающе, чем любые слова.

Скрипнула калитка. Папа весь напрягся, словно сжимаясь перед рывком, но, узнав в доносящихся со двора звуках голоса Сергея и Вали, расслабился. И потянулся к папиросе.

Сергей и Валя гуляли почти каждый день. Рядом с Сергеем не только сама Валя чувствовала себя, как за каменной стеной — даже тревожный папа, который не мог думать ни о чем, кроме нависшей угрозы, отпускал старшую дочь с парнем. Но срок, до которого она должна была вернуться домой, с каждой неделей сокращался. Теперь Сергея был обязан вернуть девушку к десяти часам вечера.

— Ммм, как пахнет! — заулыбалась Валя, впорхнув в комнату. — Можно отрезать?

— Не остыл еще, дурочка. Кто же горячий хлеб ест?

— Все. Хлебный магазин как называется — «Горячий хлеб», правильно?

— Там его не едят, а покупают, — хмыкнул Сергей, здороваясь с папой за руку и кивая маме и Кате в знак приветствия. — Чтобы есть, когда остынет.

— Тогда почему не назвать магазин «Остывший хлеб», блин?

— Не блинкай мне тут, — буркнул папа. — Серег, как дела?

Сергей присел к столу. Он выбрал такое место, что расположившаяся на старом крохотном диванчике у стены Катя видела теперь лишь его затылок.

— Да не очень, дядь Леш. Мать сокращать хотят.

— Уже сказали?

— Угу. С первого числа, говорят. И платить ничего не хотят. Тем, кого сокращают, зарплата же за три месяца положена? А ей сказали: «Или пиши заявление с первого числа по собственному, или прямо сейчас уволим». Она и написала. Все-таки еще две недели поработать дадут.

Папа мрачно покачал головой.

— Все разваливают. На глазах ведь разваливают. Суки.

— Леша! — строго одернула мама, но тот лишь отмахнулся, как от назойливой мухи.

— Мы с мамой поговорили, — продолжал Сергей. — Она торговать, наверное, попробует. На вокзале закупаться, когда ташкентский поезд приходит, а потом на рынке продавать по нашей цене. Чай там, одежду…

— Купить дешевле, продать дороже, — проворчал папа. — Помнится, недавно еще за такое сажали.

— Может, и сажали. А сейчас это называется бизнес.

Папа не стал спорить. Снова сокрушенно покачал головой, попыхивая папиросой.

— Как все изменилось-то, твою мать. Просыпаюсь, выхожу ставни открыть, смотрю по сторонам — и не узнаю. Вроде и дома все те же, и соседи те же, и улица наша. Все, как всегда. А вот и ни хрена. Все изменилось. Людей с работы прут, как скотов. Зарплату не платят. Таньке вон сахаром часть зарплаты дали. Хорошо хоть не гуталином, твою мать, как в мультике. Демократия… Телек включишь — волосы дыбом встают. Бандиты, рэкетиры, наркоманы. Сколько лет живу, о наркоманах слыхом не слыхивал. А теперь их в кино показывают. Зачем? Как будто какой-то эксперимент над людьми. Выживут — не выживут. Как у нацистов. Только нацисты не врали. А эти врут. «Все, — говорят, — хорошо будет». Какой, сука, хорошо, когда страна на глазах разваливается?

— Да хватит ругаться уже! — не выдержала мама. — Заладил одно и то же, молодежи мозги компостируешь. Им оно надо? Лучше, вон, на огород сходи, помидоров принеси. Сергей, кушать будешь?

Вскоре стемнело окончательно. Перебравшись из летней комнаты в основную часть дома, Катя смотрела в окно на папу, вышедшего за ворота. Он присел на скамейку в палисаднике и закурил, бросая мрачные взгляды по сторонам. После чего тяжело, словно на него свалилась вся тяжесть этого мира, поднялся и принялся закрывать ставни.

Переодевшись в ночную рубашку, Катя легла под простыню — из-за стоявшей второй месяц жары никто даже не думал накрываться одеялом. Валя включила ночник, когда-то сделанный отцом из найденного на улице плафона, и листала журнал.

— Тех двух девчонок нашли, — сказала Катя, стараясь говорить тихо, чтобы шуршащая в родительской спальне мама не услышала.

Валя вздохнула.

— Слышала. А ты откуда знаешь?

— Родители шептались, а я подслушала.