Джеймс Уилсон - Игра с тенью

— Это была его комната, — сказала миссис Бут. — Каждое утро он вставал перед рассветом, набрасывал одеяло на плечи и поднимался вон туда, — она указала на лестницу, — на крышу, чтобы сделать набросок восхода.

— А, — сказала я, — так вот почему крыша огорожена? Она кивнула.

— А потом он возвращался в постель и отдыхал до завтрака. Так и шли дела до его последней болезни. Он был неутомим, мисс Халкомб. Даже когда он был болен и я за ним ухаживала, приходилось следить, чтобы у него всегда были под рукой карандаши и бумага.

— Так он еще мог рисовать? — спросила я.

— В конце уже не мог, — ответила она. — Но сама надежда долго поддерживала его. Я продолжала притворяться и говорить: «Может, завтра получится, дорогой».

Много ли экономок зовут хозяина «дорогой»?

— Ему повезло с вами, миссис Бут, — сказала я.

Она не ответила, очевидно, погрузившись в собственные мысли. Потом произнесла:

— Скажу вам кое-что странное, мисс Халкомб. За несколько недель до его смерти полиция вытащила из реки какую-то несчастную девушку, которая попала в беду и утопилась. — Она подошла к окну и указала на ступени набережной, где до сих пор болтались лодочники: — Вон там. И мистера Тернера это очень беспокоило, он все будил меня ночью и говорил, что он видел ее лицо и боится спать. «Я должен его нарисовать, — говорил он. — Я должен нарисовать это лицо, иначе не будет мне покоя». Он его нарисовал, и это была почти последняя его картина.

— И после этого лицо его не тревожило? — спросила я.

— Больше он об этом не говорил, — ответила она. — Во всяком случае, я такого не припомню.

Потом она замолчала, и я испугалась, что она опять погрузилась в воспоминания. Я спросила:

— Как же он увидел девушку, если сам был в постели, а она снаружи?

— Зима была ужасная, — сказала она. — Целыми неделями только туман и дым. Он говорил: «Хорошо бы мне снова увидеть солнце», но к тому времени он уже едва мог это прошептать, у меня аж сердце разрывалось. Он скатывался на пол и пытался подползти к окну — за солнцем.

— Понятно, — сказала я. — Там он и был, когда полиция ее вытащила?

Она рассеянно кивнула, будто думая о чем-то более важном.

— Иногда, — сказала она, — у него не хватало сил доползти, и я находила его на полу, так что мне приходилось помогать ему вернуться в постель.

Она снова помолчала, и, хотя она стояла лицом к окну, мне показалось, что я увидела слезинку в уголке ее глаза. Наконец она вздохнула и продолжила:

— Но он еще раз увидел солнце. В одно утро оно внезапно прорвалось сквозь тучи; мы с доктором усадили его в коляску и подвезли к окну, чтобы солнце светило ему прямо в лицо; через час, будто успокоившись на этом, он умер, не издав ни звука, прислонив голову к моему плечу.

Голос ее не задрожал. Но все же что-то в ее тоне, в том, как она вызывала воспоминания из глубины своего сердца, а потом осторожно возвращала их на место, словно они были ей дороже любых сокровищ, ясно говорило мне, что женщина не просто служила Тернеру, но и любила его во всех смыслах этого слова. Теперь я знала, как ни сложно было в это поверить, что человек, которого леди Истлейк называла первейшим гением нашего времени, жил и умер в этом бедном домике под чужим именем, будучи мужем своей экономки.

Честно говоря, это открытие вызвало во мне только глубокую жалость к миссис Бут, смешанную с искренней симпатией. Но что, подумала я, скажет об этом Уолтер? Я была уверена, что к пожилой вдове он, как и я, испытает симпатию и сочувствие; но отнесется ли он с таким же сочувствием к Тернеру? Не отвратит ли сразу же такое доказательство эксцентричности героя (сформулировала я со всей возможной мягкостью) от написания его биографии?

Так что я с некоторым трепетом сказала:

— Вы мне очень помогли, миссис Бут. Не могла бы я зайти к вам еще раз вместе с братом? Я знаю, ему захочется самому с вами поговорить.

Ответ ее я принес мне облегчение, смешанное с разочарованием.

— Не хочу вас обидеть, мисс Халкомб, но память мистера Тернера для меня священна. Я не люблю о нем говорить, и, если честно, я рассказала вам больше, чем собиралась. Так что я всегда буду рада вас видеть, если вы окажетесь в наших краях, но попрошу вас не приводить вашего брата. Я не смогу рассказать ему больше, чем рассказала вам сегодня.

Дорогая моя!

Я пишу тебе, а твое письмо лежит рядом. Когда я заглядываю в него и читаю: «Я так горжусь тобой, Уолтер», эти слова жгут меня, как пощечина, потому что я уверен — если бы ты сегодня меня видела, то ни в коем случае не смогла бы гордиться. Видишь ли, я только что вернулся от Раскина. Я не знаю, что думать о нем и о том, что он сказал мне, — но я боюсь, он выставил меня дураком, чему я сам поспособствовал, и в результате меня терзают уныние и смятение.

Прежде всего, меня сбила с толку сама личность Раскина. Разве не удивительно, что знаменитое имя рисует в нашем воображении образ, созданный из бог знает каких обрывков, мелочей и деталей, но тем не менее достаточно сильный, чтобы олицетворять человека, с которым мы еще не знакомы. До сих пор, даже не задумываясь над этим, я представлял себе Раскина лохматым дикарем, который прячется где-то во тьме (в пещере или подземелье), подстерегая в засаде и смертельно поражая неосторожных незадачливых художников. Возможно, этот образ был вызван моим собственным страхом: когда я выставлял свои работы, я всегда боялся, что он заметит их и обольет презрением; и еще — стишком в «Панче». Помнишь его?

И подумай только, если бы я с ним не встретился, этот привычный фантастический образ так и остался бы в моей голове, и наши внуки представили бы его своим внукам в качестве реального портрета великого человека!

Теперь они, как и я, будут от этого впечатления избавлены, потому что переворот, произошедший во мне за последние двенадцать часов, полностью уничтожил все мои прошлые идеи и отправил их в изгнание, из которого им никогда не вернуться.

Первый сюрприз ожидал меня еще до встречи с самим Раскиным. Его дом номер сто шестьдесят три по Деннмарк-Хилл оказался высоким, беспорядочно выстроенным старым зданием, которое не прячется в тени, а демонстрирует себя миру с грузным самодовольством провинциального лорд-мэра. Там есть привратницкая (где мне пришлось назвать цель своего прихода плотному человеку с подозрительными глазами, изо рта которого пахло лакрицей, когда он спрашивал: «Это к мистеру Джону Раскину, да?» — и прежде, чем я успел отозваться, он посмотрел на меня и ответил на свой собственный вопрос: «Да, это будет к мистеру Джону»), дорожка для экипажей, заросшие плющом стены и укрывшаяся в глубине тяжелого портика входная дверь, к которой надо подниматься по лестнице с перилами. В общем, своим размером и позой Джона Булля — ноги расставлены, руки в боки — этот особняк больше напоминал дома наших соседей в Камберленде, любителей охоты на лис, чем жилище самого знаменитого в мире художественного критика на краю величайшего в мире города.