Джеймс Уилсон - Игра с тенью

Ничего этого я не сказала Уолтеру, потому что не желала его беспокоить, во всяком случае, пока не посмотрю побольше и не решу, справедливо ли мое впечатление. Однако я, не колеблясь, указала на другую замеченную мной странность: хотя техника очень отличалась от ранних работ Тернера — мазки такие грубые и размашистые, будто краску накладывал безумец в приступе лихорадки, — фигуры Наполеона и его охранника тоже казались игрушечными, будто они не люди, а оловянные солдатики. Я решительно сделала из этого вывод.

— У тебя люди лучше получаются, — сказала я, смеясь.

Я думала, что этот комплимент будет приятен Уолтеру, но он едва его заметил; и я оставила его наедине с его мыслями, чтобы продолжить самостоятельные исследования. Вместо того чтобы изучить детали еще одной картины, я решила проверить свою теорию, бросая взгляды на каждую по очереди. Быстро переходя от одной к другой, я вскоре убедила себя, что была права. Уже не помню сейчас все картины, но увиденного хватало для доказательства: кровавый закат освещает последний путь героического военного корабля «Боевой Темерер» — для слома на верфи; охваченные ужасом люди бегут от гневного «Ангела на солнце», и их тела испепеляет его всепоглощающий огонь; даже солнечный пейзаж Венеции, с первого взгляда напоминающий жизнерадостную картину Каналетто в дымке тумана, постепенно открывает свой трагический секрет: если присмотреться, там изображен мост Вздохов, по которому осужденные преступники шли на смерть.

Мои наблюдения привели к еще одному открытию. Когда я спешила мимо темной картины — которую уже отмела как непригодную для моей цели, так как там вообще не было солнца, — глаза мои привлек блеск золота и намек на знакомый силуэт в середине холста. Я остановилась, чтобы рассмотреть получше, и увидела кольца гигантской змеи, выползавшей из наполовину скрытой кустами темной пещеры, что сразу напомнило мне змею и руины «Залива Байя». И это было не все: впереди, перед тварью, я увидела человека — очевидно, Ясона, потому что картина называлась «Ясон в поисках золотого руна». Он преклонил колени на расколотом и искривленном стволе упавшего дерева, которое, если к нему приглядеться, превращалось в извивающееся чудовище или, вернее, двух чудовищ, как бакен в «Падении Карфагена». Через пару минут я наткнулась на «Богиню раздора в саду Гесперид», где эффект был обратный: перед прелестной лесистой долиной, населенной нимфами и богинями, высились две огромные каменные стены. Они склонялись друг к другу через узкий проход, словно стороны незаконченной арки. В одном месте вершина скалы имела странную зубчатую форму, и если приглядеться, то скала оказывалась спиной сторожившего вход ужасного чудовища с крыльями того же цвета, что камни вокруг, и челюстями, как у крокодила, которые вполне могли оказаться выдолбленными из гранита ветром и дождем.

Я не представляла, что делать с этими связями, и до сих пор не представляю, но должна признаться, что открытие меня порадовало и на секунду заставило подумать, не заняться ли мне критикой и не вступить ли в конкуренцию с мистером Раскином. Одновременно оно встревожило меня (вид у картин был несомненно тревожный) и поставило проблему, которую я не разрешила даже сейчас, когда пишу эти слова: следует ли мне рассказать все Уолтеру? Если рассказать, то я рискую снова внушить ему мрачное настроение как раз тогда, когда наслаждение работами Тернера его взбодрило; но если промолчать, то он может пропустить нечто важное, а я, если говорить честно, не смогу похвастаться собственной наблюдательностью.

Однако судьба избавила меня от необходимости принимать немедленное решение. Я долго озиралась в поисках Уолтера, но как только наконец нашла его перед еще одной сияющей в углу картиной, тотчас услышала за своей спиной голос: «Мэриан!»

Я повернулась и увидела, что ко мне, возвышаясь над всеми женщинами и большинством мужчин, идет Элизабет Истлейк. Она была не одна; когда толпа расступилась перед ней, я заметила небольшую процессию — ее сопровождали немолодая пара (как я предположила) с дочерью и старуха в кресле, которое катил слуга.

— Мэриан! — повторила она, подойдя поближе, а потом увидела Уолтера: — О, и мистер Хартрайт здесь! Какой приятный сюрприз! — Пожав нам руки, она повернулась к старухе и, повысив голос, сказала: — Леди Мисден, могу я представить вам мисс Халкомб?

Я поклонилась, и на секунду у меня возникло странное ощущение, что я знакомлюсь с кем-то из кукольных людей Тернера; лицо старухи было белым как мел от пудры, с пятнами румян на каждой щеке, а кожа вокруг глаз сморщилась, превратив их в блестящие черные пуговки. Она несколько мгновений смотрела на меня, не улыбаясь, а потом кивнула, словно птичка, пьющая из пруда.

89 — А это ее зять мистер Хартрайт, — сказала леди Ист-лейк.

Уолтер обычно располагает к себе даже самого мрачного мизантропа, но старуха была с ним не менее холодна, чем со мной. Мне показалось, что леди Истлейк с облегчением повернулась, чтобы представить нас остальным своим спутникам — миссис Кингсетт, дочери леди Мисден; ее мужу, который вдобавок ко всем своим несчастьям еще и носил имя Маурициус; и их дочери Флоренс — неловкой семнадцатилетней девочке, красневшей, когда на нее смотрели.

— Мэриан — моя лучшая подруга, Лидия, — сказала леди Истлейк.

— В самом деле? — воскликнула миссис Кингсетт. Ей было лет пятьдесят; седеющая коса уложена аккуратным узлом на затылке, а ее свободное прогулочное платье в мелкую красно-белую клетку выглядело невероятно удобным. Коренастая фигура и грубоватые черты лица не позволяли ей считаться красавицей, но я почувствовала ее живое обаяние, когда она улыбнулась и сказала: — Ну, лучшей рекомендации и быть не может.

— А как насчет «Одобрено ее величеством»? — пошутила леди Истлейк.

Миссис Кингсетт рассмеялась и, словно пытаясь снять впечатление от холодности своей матери, пожала мне руку с искренней любезностью и дружелюбием.

— На следующей неделе мы с сэром Чарльзом отправляемся в осеннюю поездку по Италии, — продолжила леди Истлейк, — так что я решила напомнить себе о величии английского искусства.

— А вы что думаете, мисс Халкомб? — спросила миссис Кингсетт, обводя взглядом выставку. — Картины потрясли вас?

— Разумеется, — сказала я.

— Меня тоже.

Тут ее муж, стоявший рядом, презрительно цокнул — на что она старательно не обратила внимания — и отвернулся со страдальческой улыбкой. Природа обошлась с ним неласково: у него был вздернутый поросячий нос, вялый рот со слишком большим количеством зубов, как у волка, и такие курчавые бакенбарды, будто они вились от жара его горячего раскрасневшегося лица; по слабости его вызывающего жеста и тому, как жена подчеркнуто отказалась его замечать, я внезапно поняла (такое иногда случается) всю историю их брака. Непривлекательный мужчина и непривлекательная женщина поженились, как они думали, для общей выгоды: он — ради респектабельности, связанной с ее положением и титулом ее матери, а она, бедняжка, побоялась, что застенчивой и некрасивой девушке не найти другого мужа, если она откажет этому. Но с годами оба поняли, что она превосходит его по уму, а не только по общественному положению; и, пока она уверенно развивалась и приближалась к цветущей зрелости, его съежили зависть и разочарование. Какие бы истинные чувства они ни испытывали друг к другу, их выела кислота его раздражения и ее презрения, оставив их брак пустой скорлупой, внутри которой жена раздвинула свои границы, чтобы создать себе жизнь, независимую настолько, насколько это возможно для респектабельной дамы, а мужу пришлось дуться в углу.