Роберт МакКаммон - Свобода Маски

— Я, пожалуй, посажу себя сейчас, — с чуть более резким акцентом заметил Риббенхофф, выражение лица которого сейчас отражало такую брезгливую неприязнь, будто ему на ужин подали порцию жареных яиц с нарезанными коровьими лепешками. Он прошел мимо Арчера и сел на расстоянии. Фэлл также опустился на место.

Выступление должно было начаться с минуты на минуту. Похоже, все, кто должен был явиться, уже явились. Мэтью решил, что настал решающий момент. Он повернулся к профессору.

— Какое отношение «Малый Ключ Соломона» имеет к Бразио Валериани?

Голова Фэлла повернулась. Он безучастно посмотрел на Мэтью.

— Или, — продолжил молодой человек. — Мне лучше спросить… какое отношение он имеет к тому, что создал Киро?

Единственное, что переменилось в лице Фэлла — он чуть приподнял брови.

— Я не знаю, что это, — кивнул Мэтью. — Но я знаю, что здесь есть связь.

Фэлл несколько секунд помолчал, отвлекшись на приветственные кивки в адрес кого-то из аудитории. Похоже, ему требовалось время, чтобы подобрать ответ.

— Вы разговаривали с этой девушкой. Браво, молодой человек, ваше чутье все так же остро.

— И не только оно, но у меня есть предложение, — решился Мэтью. — Приведите Берри в чувства. Освободите Хадсона из этой клетки. Посадите их на корабль в Нью-Йорк и проследите, чтобы они были в безопасности — именно в безопасности , я серьезно — и я найду вам Бразио Валериани, — он остановился, но реакции от профессора не последовало. Пришлось зайти несколько дальше. — Вы очень заинтересованы в его поисках. Я могу найти его. Глубоко внутри… вы знаете , что я это могу.

Рот Фэлла едва заметно покривился.

— Я не знаю ничего подобного.

— Он в Италии. Это большая страна, со множеством городов, селений и деревень, которые надо обыскать, — Мэтью одарил собеседника легкой полуулыбкой, полной напускной уверенности. — А я знаю, где начать искать.

— И где же?

— Сначала… Берри и Хадсон отправятся домой, оба здоровые физически и морально. А потом…

Кто-то в аудитории начал аплодировать. Мадам Кандольери, вместо того, чтобы выйти из гримерной комнаты, просто появилась у главного входа. Она прошагала вниз по центральному проходу, одетая и разукрашенная, как свадебный торт. Розабелла — в более сдержанном наряде — следовала за хозяйкой, придерживая массивный шлейф. Дива была в великолепном белом платье с огромным количеством оборок из белого кружева. Этот наряд притянул к себе даже затуманенные взгляды зрителей. На ней были белые туфли и белые перчатки, а черные волосы были уложены в массивную эбеновую башню, украшенную, по крайней мере, десятком гребней из слоновой кости, вырезанных в форме бабочек.

— Grazie! Grazie, il mio pubblico bene! [Спасибо! Спасибо, моя прекрасная публика (ит.)] — прокричала она в толпу, ее улыбка блестела, как бриллиант, неистово сияя для столь небольшой аудитории, которая, наверное, не шла ни в какое сравнение с теми полными оперными домами, что она собирала в Риме. Лицо дивы было щедро припудрено и нарумянено, хотя и не так сильно, как лицо Берри, ее веки затемняли фиолетовые тени, а брови были ярко очерчены ровными дугами над яркими черными глазами. Она была готова показать все, на что способна, готова была продемонстрировать лучшее в себе — неважно, о музыке речь или нет.

Особенно тревожным был момент, когда Розабелла помогала мадам взобраться по ступеням платформы, что могло разрушить и сцену, и костюм. Леди разместилась в центре платформы, приняла наиболее оперную позу, как показалось Мэтью, и Розабелла спустилась обратно в зал, чтобы занять свое место рядом с Ди Петри.

Мадам Кандольери подготовила краткую речь, в которой рассказывала, что она не желала быть похищенной для такого выступления, но она профессионал, и будет держать себя соответственно вне зависимости от обстоятельств, даже невзирая на прискорбный факт отсутствия оркестра. Затем она немного рассказала о первой арии и приступила к «Орфею и Эвредике».

Пока мадам говорила, Фэлл наклонился чуть ближе к Мэтью и прошептал:

— С чего вы взяли, что знаете?

— Сначала соглашение, — прошептал Мэтью в ответ.

— Я мог бы попросту выудить из вас информацию.

— Разумеется, но это не поможет вам заполучить этого человека.

Мадам Кандольери начала петь. Она действительно обладала прекрасным и сильным голосом, и владела им, казалось, совершенно без усилий. Музыкальное сопровождение было ей без надобности — даже без оркестра дива производила ошеломляющий эффект. На деле Мэтью подумал, что этот вечер в любом случае будет потрясающим, каким бы ни был его исход, однако мысли эти разбились на куски, стоило бросить взгляд на Берри и ее разукрашенное лицо с мертвой улыбкой.

Голос мадам поднялся до огромных высот.

А затем вдруг какая-то женщина в аудитории закричала… точнее сказать, издала звук, напоминающий нечто среднее между удушьем и стоном. Голос мадам Кандольери дрогнул и остановился, глаза ее округлились. Мэтью увидел, как женщина средних лет в зеленом платье начала биться в припадке и стонать, и несколько человек попытались успокоить ее. Изо рта у нее пошла пена, голова ее начала трястись из стороны в сторону. Один из охранников подоспел к ней через проход, и женщину попросту вынесли из театра. Густав Риббенхофф поспешил вслед за ней.

Профессор поднялся, пока публика начала возбужденно перешептываться — похоже, даже наркотик в крови не сумел до конца парализовать чувства людей. Фэлл был совершенно невозмутим, на лице его не отражалось и тени беспокойства.

— Мои извинения, Мадам Кандольери, — обратился профессор к диве. — Прошу, продолжайте.

— Si, я продолжу, конечно… — но она выглядела растерянной и сконфуженной, ее уверенность и невозмутимость дала трещину. Мэтью понял, что удар, хвативший женщину в аудитории, которая очнулась от того дурмана, в коем держал ее яд, пробудила страх множества людей в Прекрасной Могиле. И, возможно, только сейчас мадам поняла, почему жители Прекрасного Бедда были так глупо счастливы, пребывая в мире своих фантазий. Вот, почему лица этих зрителей — которые она наблюдала с платформы — были так пусты и полностью лишены выражения. Мэтью подумал, что после крика этой женщины, дива увидела саму себя в недалеком будущем — стонущую и заливающуюся пеной в страшных приступах, приходя в себя лишь на считанные минуты, после чего вновь погружаясь в кошмар.

Мадам Кандольери вновь приняла позу Персефоны, но Мэтью показалось, что она все еще выглядит потерянной. Очевидно, она пыталась начать с того места, где ее прервали, но без музыки это оказалось не так просто. Она открыла рот, чтобы начать петь, но наружу не родилось ни звука. Ее жалобные глаза нашли Ди Петри.