Александр Кабаков - Подход Кристаповича (Три главы из романа)

Кристапович сел за руль, дождался, пока малолитражка вывернет на улицу, поехал следом…

В начале девятого он спустился в метро «Площадь Революции», дядя Исай был уже на своем месте — возле матросского револьвера. Разложив на скамье свои узелки, он пугал бездомные парочки своим барахлом, невероятным багровым носом индюка, седыми курчавыми волосами и рваной тенниской в ноябре.

— Здравствуйте, дядя Исай, — Мишка подсел, вытащил из кармана давно запасенный и сейчас пригодившийся карманный китайско-русский словарь на тончайшей бумаге, двадцать тысяч иероглифов в объеме записной книжки, полтораста рублей отдал в букинистическом у Китай-города, вот и не зря, не только старику приятно, но и самому теперь польза будет.

— Здравствуйте, Михаил Устинович, — дядя Исай поздоровался, как всегда, приподнявшись и с полупоклоном, но тут же растерял воспитание, увидев книгу, — уткнулся, зачмокал, забормотал, присюсюкивая. Мишка спокойно ждал, хотя время поджимало, но сейчас докучать безумцу было бессмысленно.

Четыре года назад в его институте нашлись шутники: сказали профессору шепотом, имитируя все положенные в таких случаях эмоции, что вечером его возьмут. Основания верить в это у блестящего, ведущего из ведущих китаиста Исая Портнова были — пять лет в Пекине, специальные задания Коминтерна и близость к большим людям были основаниями более чем достаточными. Шутка достигла цели — Портнов исчез, даже без помощи голубых фуражек, освободив дорогу в советники одному из шутников. Вечером Исай не пошел домой — в забитую книгами и красными лакированными коробками с драконами комнату в большой квартире на Тверском, в комнату, где он жил в свое удовольствие пятидесятилетним розоволицым холостяком, — вместо этого он спустился в метро, затерялся там, а через месяц уже стал постоянным его жителем, безумный обросший старик, с индюшачьим носом от постоянных простуд, в той самой тенниске, в которой был в проклятый день, с какими-то тряпками, которыми одаривали его сердобольные молочницы, едущие по утрам от трех вокзалов… Его не искали — к удивлению хорошо понимающих обстановку людей — и даже не гнали из метро — к еще большему их удивлению. Впрочем, много чего было вокруг, что удивляло людей, хорошо понимающих, по их собственному мнению, обстановку, и что совсем не удивляло, к примеру, Мишку, все происходящее прикидывавшего на универсальные мерки если не «Графа Монте-Кристо», то хорошо памятного бегущем Эрфурта или Магдебурга: безумие не подчиняется правилам… Служащие и милиция центральных станций терпели и даже любили старика — он стал чем-то вроде метрополитеновского раввина, с которым шли советоваться о подпольном аборте и прописке казанской родни, о ссуде у знакомого под облигации и о достоинствах постановки «Свадьба с приданым» и прелести актера Доронина. Старик советовал, черпая мудрость из Конфуция и танских поэм — мудрость темную и невнятную, как и положено раввинской мудрости. Но именно невнятность и многозначность, как ни странно, больше всего и нравились сержантам и дежурным но станциям…

Мишка познакомился с дядей Исаем в букинистическом, сошелся очень, старик его полюбил на удивление здравой любовью человека беспомощного к сильному. Мишка же отдыхал с интеллигентным безумцем от строительных сослуживцев и девушек с высоко зачесанными надо лбом волосами и твердым матом вполголоса.

Наконец Кристапович решил оторвать ребе от забавы.

— Посоветоваться хочу, дядя Исай, — сказал Мишка и тихо, но не шепотом, в чрезвычайно кратких словах и без предисловий изложил весь свой дальнейший план. Старик слушал внимательно и никак не проявляя отношения, но если бы кто-нибудь сейчас заглянул в его обычно блуждающие в слабой улыбке глаза, очень бы удивился: взгляд сумасшедшего был ясен, тверд, сосредоточен, как у шахматиста над задачей.

— Другому бы отсоветовал вообще, — сказал дядя Исай, дослушав Мишку, — вас же, Михаил Устинович, одобряю полностью и верю в абсолютный успех. Знаю вашу биографию, особенно военную, знаю ваши аналитические возможности и прекрасные спортсменские качества, и потому одобряю и даже не имею добавить чего-либо существенного. Разве что одно: никаких отступлений от обдуманного и каждый этап — обязательно до конца, до полного исключения всяких последствий. Смерть, Михаил Устинович — не более, чем прекращение того, что уже как бы прекратилось в ином времени. Особенно смерть врага… Во времена танских династий…

Тут Мишке пришлось выслушать небольшую лекцию с цитированием стихов, принадлежащих перу императоров, но минут шесть он вытерпел — это было неизбежное зло при общении с дядей Исаем, да и не такое уж зло, поскольку в этих бессмысленно изящных стихах и прозрачно пустых изречениях удалось с помощью старца кое-что почерпнуть для продумывания отдельных деталей…

Оставив бродягу погруженным в словарь, Кристапович выбрался на поверхность. Сизый воздух поздней московской осени прелестно пах какой-то гарью, папиросами хорошими, что ли, или чем-то еще, что всегда было связано для Мишки с благоустроенной, необщей жизнью в многоэтажных домах по обе стороны начала улицы Горького, с Моховой в районе американского посольства — короче, с хорошей жизнью. И от этого Мишке всегда делалось грустно.

В таком настроении он и шел к машине, приткнувшейся среди загульных «зимов» возле «Метрополя». И счастье Мишкино, что никакое настроение не могло сделать хуже его зрение или полностью выключить внимание — война научила не рассеиваться. Почти от метро увидел Кристапович мелькнувшую за задним стеклом «адмирала» тень, а еще через десяток шагов был уже уверен: сидит, скорчившись на заднем сиденье, какой-нибудь дружок стиляги Фреда и паленого бухгалтера, дружок из числа наибольших асов по части пришить фраера за баранкой. Мишка не умерил шага — полусотни метров ему хватило, чтобы вспомнить и мысленно проиграть все необходимое в таком случае и прикинуть способ выполнения в конкретных условиях.

Открыл багажник, низко нагнувшись. Ломик-монтировку протолкнул ладонью в рукав. Выпрямился. За задним стеклом чисто — тот угнулся, приготовился, услышав возню сзади. К своей, шоферской дверце — три шага. Наклонился к ее замку — будто ключом не попадает. Рывком, но не нараспашку открыл заднюю дверь. Десятая секунды — поймал взглядом скрюченную фигуру не совсем там, где ожидал: не на полу между передним и задним сиденьями, а по-глупому, непрофессионально — на самом заднем сиденьи, ничком. В движении перестроившись, глубоко всунулся в машину, левой рукой резко столкнул-скатил не успевшее напрячься тело туда, на пол, где оно и должно было быть, а правой, в коротком махе выпуская фомку из рукава и успевая зажать край выскользнувшего угрино-черного металла, загнутым расщепленным концом — точно за ухо, с еле расслышанным сквозь гудки подваливавших к Большому «зисов» хрустом. Броском, не вынимая себя из машины, ломик бросил вперед, на пол у правого переднего сиденья — кровь с пола надо вытереть потом. Полупальто волосатое — резко на голову мертвого, чтобы слишком не залило пол. Выпрямился, дверь спокойно захлопнул, за руль, газ, сцепление со всей плавностью — направо, еще раз направо, налево, на Маросейку, направо еще раз, по спускам и проездам мимо Хитровки или как ее там, дальше, мимо одной из строящихся громад, дальше, на шоссе Энтузиастов остановиться, потушить огни…