Анна Белкина - G.O.G.R.

Недобежкин, как и Серёгин, позволил себе в это воскресенье отдохнуть от ратных дел и забыть о проклятой «звериной порче», подземельях, ужасах и прочих неприятностях, которые так досаждали ему да и всему РОВД в последнее время. Вся его семья была на даче — и для Недобежкина это воскресенье превратилось в праздник блаженного тихого одиночества. Милицейский начальник, развалясь на диване, поглощал благоуханную таранку, запивая её божественным пивком. Пивко, правда, абсолютно не содержало алкоголя: Недобежкин знал, что завтра на работу, и ему необходимо оставаться трезвым как стёклышко. Мобильный телефон он не отключил: нельзя. Просто запрятал в дальний ящик дальнего стола, чтобы не видеть его и по возможности — не слышать. По телевизору не показывали ничего: гоняли глупую рекламу. Но Недобежкин и её смотрел с упоением: там не было «порченых» носителей «некрасивой мегекости». И вдруг припрятанный с глаз долой докучливый мобильный телефон зазвонил. Сначала милицейский начальник дал себе слово, что не поднимет трубку ни за какие коврижки. Какие могут быть разговоры, когда он отдыхает впервые за полугодие?? Но телефон требовал внимания на редкость настойчиво, будто бы случился пожар. Да и мелодия, которая, не смолкая, неслась из дальнего ящика, принадлежала звонку от Серёгина. Серёгин никогда не стал бы беспокоить начальника в выходной день по пустякам, а значит — да, пожар, всё же, случился. Забыв о благоуханной таранке и отставив в стороночку божественное пивко, Недобежкин потащился в дальнюю комнату к дальнему столу — выкапывать из дальнего ящика этот постылый омерзевший мобильник.

Когда Серёгин вывалил на его голову очередную сногсшибательную новость — коленки Недобежкина подкосились, заставив последнего плюхнуться прямо на пол. Похоже, что благоуханная таранка и божественное пивко останутся теперь позабыты-позаброшены, потому что придётся «садиться на коня» и во все копыта гнать в психушку.

Врач Иван Давыдович работал: на это воскресенье у него выпало дежурство. С утра это дежурство представляло собою вялотекущий полусон, но потом привезли вот этих вот «беспамятных». Да, конечно, случай ретроградной амнезии налицо — что-то в последнее время слишком много развелось таких вот случаев. Врач Иван Давыдович помнил сумасбродное распоряжение, полученное от правоохранительных органов: как только подвезут ретрограда — обязательно вызывать ТРК «Украина» и показывать беднягу по телевизору прямой трансляцией. Стоило это «развлечение» немало, однако правоохранительные органы обязались взять телерасходы на себя.

После того, как двоих новеньких показали по телевизору — к врачу Ивану Давыдовичу примчались Серёгин и Недобежкин, потребовали показать им найдёнышей живьём.

— Ну, что ж, — согласился врач, желая побыстрее сбагрить ретроградов до того счастливого момента, в который они решат, что пора заблеять. — Пойдёмте, они сидят в приёмном покое.

Пётр Иванович побывал в приёмном покое психушки уже ни раз, он прекрасно знал, каким путём туда следует идти. Шагая вслед за похудевшим от стрессов врачом, он думал, что следовало бы привести из палаты Самохвалова и попросить его опознать «воскресших».

«Воскресшие» сидели на кушетке, прижавшись друг к другу, как два голодных, холодных, мокрых воробышка ноябрьским промозглым вечером. Оба молчали, глазели в белый пол и изредка поднимали свои измученные лица, окидывая приёмный покой пустыми невыразительными взглядами. Да, пожалуй именно так и выглядели все, кого «выжали» в своих катакомбах «верхнелягушинские черти», а потом за ненадобностью извергли наверх. Серёгин узнал обоих найдёнышей — один из них был Хлестко́ — тот, что привалился к покрытой кафелем стене, а второй, который сидел, по-птичьи нахохлившись, Крючкове́ц. Хлестко был чемпион Донецкой области по самбо, а Крючковец имел награду за спасение человека. Раньше их тела изобиловали могучими мускулами, в глазах светилась мужественная смелость, а плечи были атлетически расправлены. Но теперь — после того, как с ними произошло фантастическое несчастье — оба являли собою сероватые сутулые скелеты, лишённые всяких эмоций. Лишь драные остатки формы напоминали о том, кем эти бедняги когда-то были.

Недобежкин взирал на них сверху вниз, скрестив на груди руки.

— Приведите Самохвалова из палаты! — приказал он Ивану Давыдовичу, словно бы прочитал мысли Серёгина.

Врач запротестовал: пытался отбояриться тем, что Самохвалов и так в стрессе, у него тяжёлая депрессия, его нельзя беспокоить и так далее, но Недобежкин был непреклонен, ему надо было, чтобы Самохвалов опознал вернувшихся из загробного мира бойцов.

Пока Иван Давыдович ходил за Самохваловым — Пётр Иванович попытался заговорить с «воскресшими», но в ответ от каждого услышал заданный слабеньким голоском робкий вопросик:

— Кто я?

Они повторяли его даже тогда, когда Серёгин назвал им их имена и фамилии, а больше не говорили ничего. Пётр Иванович пришёл к выводу, что это у них такая форма проклятой «порчи», и вылечить обоих может лишь «петушиное слово» и гипнотизёр Ежонков. Кроме того, что-то неприятное и подспудное подсказывает Серёгину, что эти двое — только «первые ласточки», и потом, чуть попозже, отыщутся и остальные якобы погибшие бойцы. Кажется, они были нужны этим «чертям» для каких-то тёмных целей, вот они и «придержали» бедняг у себя. А сейчас, видимо, эти цели достигнуты, и «черти» начинают «выбрасывать» тех, кто им больше не нужен. Кто же всё-таки, ими управляет?? Этот вопрос с каждым днём становился всё сложнее и сложнее: Генрих Артерран мёртв, Гопников — тоже, Зайцев арестован, Никанор Семёнов… на свободе. Уж не Никанор ли Семёнов и есть «главный чёрт»? С некоторых пор Пётр Иванович стал подозревать в главенстве над «чёртовой бандой» именно его. И может быть, ещё и «Интермеццо» Светленко, который загадочно исчез у них из изолятора. К тому же, Светленко похитил из Ворошиловского РОВД своё дело и забацал Карпеца…

— Ага! — этот победный вопль испустил Недобежкин, заметив, как из-за поворота коридора нарисовался врач Иван Давыдович, а за спиною врача — два богатырских санитара, которые тащили под локотки бледную тень некогда бравого лейтенанта Самохвалова. Да, за то время, пока он пребывал в психушке, Самохвалов стал почти неузнаваем. Дело было в том, что он винил в гибели своей группы лишь одного себя, заполучил глубочайшую депрессию, суицидальный синдром и лечение какой-то химической дрянью, от которой мозги превращаются в манную кашу. Самохвалов плёлся медленно, как высыхающий моллюск и пялился в некую точку на горизонте. Заметив его пустые глаза, Пётр Иванович даже усомнился в том, сможет ли Самохвалов кого-либо вообще опознать. Да, жуткие они, эти «черти» — моментально доводят до полного сумасшествия любого, кто вздумал хоть как-то помешать им.