Лиза Борейш - Блудный сын Франции. Роман

Чем дольше я читал, тем меньше мне всё это нравилось. Учебник судебной медицины с картинками! Иллюстрации психически больных! Наелся до тошноты. Я удивился, что убийства происходят так часто и по таким разным причинам. А то и вовсе без причины. Найдёт какой-нибудь психопат повод – и вперёд! Садистов – хоть отбавляй. Они получают удовольствие от чужого мучения, ну и нелюди! Я собирался стать убийцей, но у меня имелись веские основания и строгие рамки. Во-первых, это месть, так как обида и горечь и, вообще, это поганое состояние не проходили. Отвращение к себе. Отвращение к людям. Равнодушие. Желание уйти из общества, как из школы. Невозможность представить себе любовь как что-то хорошее. Это не повод, это мотив. К тому же, я сделаю это всего один раз. Один. Мой насильник будет наказан, и я смогу жить дальше. Мне будет намного лучше, я уверюсь, что даром такое не проходит и никто ничего не узнает. Я убью художника и стану писателем. Вот так я и поступлю. Мне не нужны никакие прибамбасы. Пистолет. Яд. Имитация ограбления или несчастного случая. Это всё никуда не годится. У меня для убийства нет ни опыта, ни таланта. Я, скорее, защищаюсь, только с большим опозданием.

Решил остановиться на ударе битой. Бейсбольной, по черепу, сзади, со всей дури. Не один Жорж любит сзади со всей дури. Я эту дурь из него повышибу, вместе с грязной его душой! Нет у него никакой души, одни инстинкты. Ну, и кисточкой ещё размахивать умеет. С меня хватит. Размахивать буду я. Тем временем у Жоржа намечалась персональная выставка, а для такого павлина это было что-то вроде Судного Дня, только с оправдательным акцентом. Мне позвонил Жак. В самый разгар летней тоски, подгадал.

– И?

– Чего тебе?

– Пошли на выставку. Мой отец, в общем, пошли.

– Не пойду.

– Ты всё лето будешь строить из себя невесть что? Я уже забыл, на что ты там обиделся.

– Забыл и хорошо. Я не пойду. Глаза сильно болят. Рябить будет.

– Да ну тебя! Мне вообще не с кем идти.

– Иди с чёртом.

Жак повесил трубку, и мне стало неудобно перед ним из-за отца. Я пошёл в какой-то захудалый магазин спортивных товаров и купил биту. На неё была скидка. Вот бы и на убийство она была. На Луне сила тяжести в шесть раз меньше нашей. Вот бы тяжесть преступлений там была меньше. Я бы замочил мерзавца, затащив его предварительно на луну. Какие странные мысли. Я чувствовал пустоту, от которой боялся сойти с ума. Мне хотелось уехать из Парижа куда-то южнее. В деревню, где нет библиотек, и только маячит вдалеке старая овчарня. И дикий виноград с его красными листьями, лозами струящийся к земле. И чтобы солнце и река без краёв. А лодки, в которых не плавают, но мирно спят на чистом песке, а если лодки нет на месте – её силуэт покрыт сплошь живыми синими бабочками, такими лазурными, как само взморье. Бабочки морской волны. А вечером я хочу сидеть на балконе из дерева и слушать ночных птиц. И видеть угасающий свет дня, постепенно слепнуть, и обретать ночное зрение. Я дневной – я ночной. Я явный – я тайный. Я жертва – я убийца.

Сочинил странное стихотворение, сидя в комнате, утомившись от августа. В этих строчках было что-то пророческое. Как будто я видел будущее, и оно таким сделалось по моему заказу. Знаете, когда чувствуете, что это как будто знак? Я не суеверный, ничего такого. Это такое чувство, что трудно сказать, к чему относится. Оно острое и тонкое, как нож. Как боль. Как край бумаги. Я тут задумался, что бумага может стать при желании таким же орудием убийства, как камень или ножницы. Острый край – и сразу в рай. Бумагу недооценивают. Она не безобидна. Мою тётю звали Флёр, но эта толстая ханжа на цветок не походила, это точно. Скорее, на какой-нибудь пирог, набитый начинкой до отвала. С утра пораньше ей вступила в голову гениальная идея. Мне надо работать. С такими успехами в школе я далеко не пойду. Вот уж точно, и не мечтай ни о каких там литературных курсах! (А я мечтал почище иного влюблённого) Тётя Флёр решила испоганить мою жизнь сразу после школы. Да ещё и дядя её в этом поддержал. Хорошо, оставим это на потом. Вступило этой даме в голову, что из меня со временем выйдет хороший садовник! Я же не говорю, что она станет отличной старухой лет через двадцать! А она станет. С какой дури она взяла, что мне захочется садоводством убиваться – я так и не понял. Видать, ей запало в душу, что я разбираюсь в растениях. В лекарственных в том числе. Люблю ботанику. Наша учительница по ботанике была славной женщиной. Когда кто-то бегал по её кабинету и ломал цветы, она громко ругалась: «Паразиты!» Вот это правильный подход. Так их, всех моих надменных сотоварищей. Ну и тётя Флёр решила, что паразитом мне не бывать, по крайней мере, не за их с дядей счёт. Вот так рассказываешь байку из своей молодой жизни, а тебе ставят на вид, что ты ничего не делаешь.

Я прочёл в газете, что выставка Либермана прошла с большим успехом, но ему стало в конце нехорошо. (Ох, как я радовался, пить надо меньше! Сердце прихватило! У Жоржа не сердце прихватило, его нет, а печень. Не хочу хвастаться, но в его возрасте не надо пить так, как в моём. Кстати, а ведь в нашу последнюю встречу это я был навеселе, а не он!) Я – трудный подросток, а он – грязный старик. Почувствуйте разницу, ему пятьдесят один! Пора-пора, Либерман, закругляться. Мне не важно, на какой свет ты отправишься, но солнце ты загораживать мне не будешь и расходовать мой кислород – не будешь! Надышался, нагрелся, испоганил многим жизнь (я знал от Жака, что Дениз – третья жена паршивца), но не знал, являюсь ли я рекордом его пакостей. Возможно, что и нет, и не надо тянуть на себя терновый венец. Мне хуже всех! Очень удобная позиция. Последние дни августа прошли без шума и ярости, я не был обкурен, я не был пьян, я собирался в школу и вёл у себя в дневнике записи. В том дневнике, который личный. Жаль, но его придётся сжечь. Я не могу оставлять такие записи при себе. А не записывать туда важное я тоже не могу. Я люблю помнить, как можно дольше. Я записываю в дневник мрачные стихи и зловещие планы. Последние – в самых общих чертах.

С наступлением осени время начинает идти быстрее, заставляя меня собраться с силами. Я не разговариваю с Жаком. Дал ему прозвище «Жако», дескать, он повторяет чужие остроумные фразы и высказывания, не в силах сказать ничего своего. Это сработало: Либермана-младшего стали дразнить, и он окончательно во мне разочаровался. Дружба умерла. Получилось. Я от него отделался, я это чувствовал. И он тоже. Я остался без друзей и проблем. На уроке математики, которая давалась мне хуже, чем всё остальное, я вспомнил, что забыл о перчатках. Именно в самые неподходящие моменты мне вступают в голову верные мысли! А что если на бите останутся отпечатки моих пальцев? Я её, конечно, выкину, но мало ли? Я очень далёк от спорта (я ведь ребёнок нервный, слабенький, не то что мой дражайший кузенище Лоран, уж он-то не подведёт, выступит на городском празднике!) и не знаю, какие перчатки кто носит. Знаю только, что в футбол играют всем, кроме рук. Да и к тому же, надо такие перчатки, которые сжечь очень легко! Садовые перчатки! Такие тряпичные, но плотные. В садоводстве есть своя изюминка. Теперь я понимаю, что значит «врага голыми руками не возьмёшь». Надо не оставлять отпечатков. Перестраховался – и забивай на здоровье садового вредителя! Да, о садово-парковом. Жорж Либерман выходил гулять с сигарой вечером в один небольшой парк, тот, что рядом с его домом. Как штык! С девяти до десяти он ходит и скептически озирает мир, вот, мол, все суетятся, копошатся и ползают, а он будет рисовать их шевеление! У, гнида! Я, было, дал ему прозвище «Паук», но вот это вот на букву «г» Жоржу подходило больше. Когда я узнал, что Эдит, девочка, с которой вроде бы стал дружить Жак, тайно влюблена в его отца – гениального художника – так, теоретически-романтически- невинно, но всё- таки влюблена, меня перегнуло пополам! А почему, собственно, он вообще нравится женщинам?! По какому такому праву? Всё хорошее когда-нибудь кончается. Меня стали мучить ночные кошмары. Они пришли тогда, когда солнце стало холодным. Около треклятого лицея, если смотреть с третьего этажа из окна, виден пятачок дикой герани, светло-сиреневого цвета. Уж не знаю, с какой стати, но эта герань выводила меня из себя. Я по ночам видел, как иду по цветам, а под ними скрывается болото, и я туда медленно погружаюсь. Очень постепенно, очень неизбежно. Я кричу, а никого нет, чтобы меня услышать, и в итоге меня просто засасывает в эту лужу зелёного и фиолетового. Я тону. Тону. Я просыпаюсь с тяжёлым чувством предстоящего. Я знаю своё будущее. Я не верю в толкование сновидений. Всю осень я не мог выбрать, что хуже: бессонница или кошмар, снотворное или крепкий чай из китайского лимонника. Я не учился на совесть. Я на совесть ждал, когда я покончу со всей этой белибердой. Думал, а сколько времени надо будет потом бояться? Если меня не схватят? До конца учебного года? Как понять, что на меня никто не подумает? Когда можно переставать читать про себя молитвы, в которые не очень-то веришь, особенно учитывая обстоятельства? Совершил смертный грех – и молишься, чтобы тебя не скрутили! Да все они так делают, я почти уверен. Убийцы. Грабители. Насильники. Думаю, все боятся наказания.