Лиза Борейш - Блудный сын Франции. Роман

– Да хоть завтра. Уж больно мне всё это надоело. Да не то, чтобы только всё, но и все. Но, так уж и быть, я сначала доучусь, чтобы не выглядеть круглым дураком. Хотя круглым я и так не выгляжу.

Дядя вышел быстро и без комментариев. Видите ли, я звал их с тётей «два толстяка». Дядя – толстый, я – желчный. Звали его Поль-Этиен, я говорил, что он – полиэтилен, когда дядя заплывал за буйки, нёс всякую чушь и поучения. В день свадьбы дочери его, вроде как, отпустило, тем более, что он придумал, куда бы меня, сорванца, сплавить! Вот зачем ему связи! Я всё равно найду способ заниматься литературой. Или он найдёт меня сам, одно из двух. Или всё будет плохо. Ив, помни. Сначала – убийство, потом – красота. Соберись и возьми себя в руки, в руки – биту. Встань и иди.

– Ты идёшь?

– Да, иду!

– Опять все ждём тебя!

– Вот он я!

– А ты сегодня симпатичный.

– Спасибо, Натали. Ты тоже.

Два часа проходят как в тумане, официальная часть заканчивается, пока эти жизнелюбы фотографируются на улицах прекрасного нашего Парижа, я иду домой, собираюсь и опять, и опять я нервничаю! Я как на иголках! Мне не с кем поговорить! При первой же возможности заведу себе друга или девушку, а лучше – и то, и то, это ведь разное. Надо иметь рядом кого-то, с кем можно обсудить переломные моменты. Меня трясёт. Я выхожу из дома. Жорж, наверное, скандалит с женой. Ему выходить ещё рано. Я так устал от него! От самой мысли о том, что он есть! Он превратил меня в параноика, одержимого местью! У меня появилась мечта: вот бы у меня отшибло память. Нет никакого Либермана! Ницца – реальна, это – город, а Жорж – пустое место, призрак, фантом, провал в памяти. Стереть бы его. Я бы даже согласился на несмертельный удар по голове – буду щедрым! – на сотрясение мозга, лишь бы больше его никогда не вспоминать! Оставлю его здесь, под крышами Парижа, как старую пластинку, которая уже ничего не может играть, а только скрежещет, когда на неё ставишь иглу. Жорж, не стой под иглой! Нет, стой! Я тебя жду. Это ты переспал со своей смертью, Жорж. И ею был я. Ты любишь тёмные аллеи? Любишь. Ты любишь мальчиков? Любишь. Хорошо, получи, мучитель, своё. Иди погулять, выкури сигару. Это твоё последнее желание. Ты и себя, и меня произвёл в преступники, как ни горько. Ты теперь умрёшь, а я буду в этом виноват. Я не буду оправдывать ни тебя, ни себя. Жорж, мне страшно. Мне страшнее, чем тебе, потому что я знаю, на что иду, а ты думаешь, что идёшь на прогулку.

– Жак, закрой за мной дверь!

– Сегодня я пойду с тобой!

– Нет, я сам. Мне надо подумать.

– О чём ты там думаешь каждый день?

– О том, какой могла бы быть моя жизнь. Дай мне спокойно погулять, ладно? Не будь, как твоя мать. Не лезь ко мне, когда я этого не хочу. Это очень раздражает.

Я его вижу. Он идёт, покачиваясь, будто бы под музыку. Чувствую этот вечерний ритм. Я помню, что в тот вечер играла музыка. Насилие не сочетается с ней, под это дело уж лучше тишина. Сейчас темно. Не «хоть глаз выколи», но так, что если ты идёшь тихо, тебя не видно. Я иду, как будто гуляю. Может быть, я устал после игры в бейсбол. Я сокращаю расстояние не торопясь, не прячась – иду себе, как можно ближе к деревьям, не по центру аллеи. Это будет в последний момент. Я жду, когда сдадут нервы, но они не сдают. Это хорошо, это удивительно. Ещё минуты три. Вот завернёт он за угол, там вообще никто не ходит и ничего не видно, это старый угол парка, фонари освещают сердцевину, более важные аллеи. Так часто бывает в садах. Жорж рассказывал, что ему нравится в темноте. Нарочно выбирает маршруты, чтобы ходить незамеченным. «В этом что-то есть», – как он мне в своё время сообщил. Ощущение опасности. А может, он вообще из тех грязных типов, которые выскакивают из кустов, распахивая плащ? Ну, нет, это я уже загнул. Такие демонстрации – для слабаков. А Жорж – настоящий мужчина. Муж, отец и насильник. И художник.

– Аааа! Помогите! Сюда!

Я не верю своим глазам! Он падает! Прямо резко! Хрипит что-то. Появляется человек, ещё двое, я смотрю из своего жалкого укрытия. Он не хрипит больше.

– Вызовите скорую!

– Скорее!

– Где телефон?

– Поздно! Пульса нет!

– Он умер?! Кто это?

У Жоржа случился сердечный приступ, и он мгновенно отдал душу Дьяволу. Мучился секунд десять, это красная цена. Так нечестно. Если бы мы с ним могли поменяться – я бы с готовностью выбрал смерть от сердечного приступа, а не этот ужасный стыд! Несправедливо! Я ему не отомстил. И не отомщу. Я упустил свой шанс. Не будет никакого сведения счетов, никакого искупления. Приехали. Смерть украла его у меня! Он улизнул к ней под юбку. Так нельзя! Я не слышу пока сирен. Я убит. Он мёртв. Мне нужно было сдать ему сдачи, я всё продумал! Теперь меня не за что ловить. Мне очень пусто. Я никогда не буду отмщён. Так вот и поступают с такими, как я. Кто-нибудь подумает: «Есть на свете Бог!» А я вот подумал, что нету. Если вы считаете, что я не прав, значит, либо у вас другой характер, либо вы не знали насилия. Так или иначе, вам повезло. Мне – нет. Проходят минуты, я слышу сирену. Я во второй раз в жизни ночью не могу заставить себя двинуться домой, до того мне худо. Даже после смерти этот проклятый нечестивец не даёт мне жить! Он надо мной просто издевается. Он любит так делать. Он умер, а я не рад.

– Ты где был, Ив? Что случилось?

– Я был тут, рядом. Гулял.

– И как, нагулялся?

– Да.

– Ты выглядишь как бука.

– Спокойной ночи.

Я уснул так быстро, как будто не спал всю жизнь. У меня не было сил думать. Я выбросил биту и перчатки ещё по дороге домой. Мне позвонил Жак, то есть он позвонил нам домой и попросил, чтобы позвали меня. Сказал, что его отец умер в парке. От приступа. Жак повторял, что этого не должно было случиться, он не должен был умереть вот так! Я согласился и повесил трубку.

«Заруби себе на носу две вещи: во-первых, это тяжёлая и грязная работа, во-вторых, ты ничем не отличаешься от всей прочей прислуги». Я стал работать помощником садовника, но не зарубил. Я два года ненавидел эту работу. Она меня унижала. Я от неё уставал. Но деваться было некуда. Я постоянно что-то читал, надеясь, что от этого полегчает, и наткнулся на фразу: «Но слава сада в том, чего отнюдь не видит глаз». Если бы не Арман Видаль, меня давно бы вышибли. Понимаете, я, как мог, старался. На ярком солнце цветам лучше, чем людям. Последних ничем, кроме грязи, не поливают. Если они из простых. «Тебе не идёт работать в саду, правда, и не идёт. Может, ты и выполняешь некую декоративную функцию, но толку от тебя – чуть». Кто бы спорил. Мне нравился сад, но мне не нравилось там работать. Это были, что называется, большие садовые ножницы.

Дождь идёт редко – настоящий, сильный дождь – особенно среди лета, но после него всё такое умытое, такое свежее и глянцевое, и вместе с тем – усмирённое. Клумбу у левой стены дома я называл «Цветы зла». Эти вычурно-чувственные цветы у меня в голове ассоциировались со стихами Бодлера. Я никогда не мог понять, как можно радоваться тому, что имеешь, когда у тебя ничего нет. Только работа и комната, чтобы там спать. Чему все они радуются? О чём с ними говорить? Вот я и не говорил без крайней необходимости. Большинство моих коллег (коллеги, вы меня бесите!), короче, вся прислуга (ненавижу это слово) считала меня молчуном. А я очень люблю поговорить, только не вслух. По крайней мере, у меня долгое время не было подходящего собеседника. Так вот, дождь. Если стоять под дождём, можно на себе почувствовать фразу: «Я омыт, освящён и оправдан». Из-за этого я проводил дождь под открытым небом. Я слышал, что кто-то говорит: «Я не могу учить простых людей!» Я слышал: «Мне не нужен блудный кузен!», да, каждый день что-нибудь новенькое. «Знаешь, шестидесятые позади, как и твоя юность». Или даже так: «Ты ничего не понимаешь в политике, убирайся вон!» Я никогда не слышал, даже краем уха, чтобы кто-то кого-то любил. Никто не говорил об этом в доме, который построил Хью. Никогда. Наверное, я был слишком занят проклятой работой. От черноты красивой жизни хозяев мне хотелось, добротно хотелось, покончить с собой. Я им не завидовал. Там было нечему, кроме самого курортного города, сада, может, библиотеки. «Хозяева» – в двадцатом-то веке! Рабство отменили, а хозяйство – нет. Хозяйство- это хозяйство, без него во все времена – никуда. Старый добрый мужской вопрос: «Кто в доме хозяин?»